Сестры озерных вод - Олли Вингет

Но всему приходит конец. Лесовой Батюшка умер, болотнику неоткуда взяться. Время закончить все, Великое. Время открывать глаза.

Вот тогда краям этим даруются покой и справедливость. Лесу останется лесное, озеру — озерное. Не станет больше злых людей, что пили чужую силу. Одни лишь верные лебедушки. Только сына бы успеть обнять, успеть окунуть его, как кутенка, в воды жизни, чтобы он прозрел и встал на путь истинный. Путь того самого сына. На путь лесного Батюшки. Вот тогда и заживем. Ох, как заживем!

Полина проскользнула мимо затхлой отмели и направилась прочь, к берегу, который не стал еще склизким и гнилым. Ей хотелось обернуться девушкой, пройтись по острым камням, размять ноги, закружиться с сестрами, переплетаясь нагими телами, тонкими веточками, жарким духом. Ей хотелось воспеть эту ночь — ночь великих надежд — и запомнить ее такой — предвкушающей, томительной, сладкой. Кто знает, может, в следующий раз в их хоровод вступит сам спящий? Пробудившийся, могучий, справедливый, знающий, как жить им и кем быть. Поляша первой протянет ему ладонь, склонит голову, почувствует, как легким поцелуем он отметит ее главной своей служительницей. А сестры-берегини звонко рассмеются от счастья, скрепляя их союз.

Так и будет, все так и будет. Поляша успела взлететь на крутой берег, скинуть перья, поежиться на ночном ветру, а потом пришла боль, а потом пришел страх. В горло хлынула густая жижа, тело сковал холод болотной топи. Она не помнила, как упала, не видела, как сестры ринулись к ней, а за ними следом потянулся лебединый пух. Обдирая нежную кожу о камни, они донесли ее до полянки, уложили на мягкую траву, принялись гомонить испуганно, словно забыли, что вовсе не птицы.

Но Поля видела только сына — круглое лицо, рыжие веснушки, на бледной коже они темнели, как брызги лесной глины, округленный в страхе рот, омертвевшие щеки, холодный пот, каплями застывший на лбу. Это был ее мальчик. Ее кровиночка. И его одним толчком опрокинула в болото мертвая рука кричащей от восторга зазовки.

Растворяясь в темноте безумия, Полина успела вспомнить спокойно, почти равнодушно в своей ярости: зазовки никогда не приходят сами, они не охотятся в ночи на чужих детей. Вызвать чудище, порожденное болотом, может лишь сила, равная ему Сила Матушки леса. Ненавистной старой ведьмы, которая, кажется, снова одержала победу.

ОЛЕГ

— Отпусти! — бушевала Глаша, отталкивая от себя руки сына. — Пусти! Пусти! Убью, падаль!

Ярость наполнила старое тело небывалой силой. Пусть по ввалившимся от времени и горестей щекам текли жгучие слезы, бабка продолжала рваться к поверженной сестрице, ведомая одной лишь жаждой мщения.

— Нельзя, нельзя так, — пытался вразумить ее Олег, оттаскивая в сторону, роняя на мох и хвою.

Он с трудом понимал, что происходит. Весь этот день связался в один узел бессмысленных блужданий между домом и лесом. Когда жар схлынул и тетка Глаша устремилась в лес, он побежал следом. А куда было деваться? В сердце билась тревога за братьев — и того, что остался захлебываться жижей на столе, и того, что ушел вслед за Матушкой. Он ожидал увидеть на поляне кровь и смерть, как бывало, когда род их приносил жертву лесу, а вместо этого заметил лишь тень, скользнувшую в топь. Тень, которая утащила за собой Степушку.

И пока тетка Глаша каталась по траве, силясь выцарапать глаза сестре, и пока пришлая девка смотрела на них, окаменев от ужаса, Лежка думал лишь об одном: он здесь чужой. Он помнил все, что случилось с ним, но ничего не понимал. Законы, по которым жил род, были для Олега лишь правилами, придуманными строгой Матушкой. Остальные же видели в них нечто большее. Как и в тени, вернувшейся в болото.

«Зазовка, — подсказала Олегу неутомимая память. — Это была зазовка».

Видать, кто-то говорил о ней, а Лежка услышал. Если постараться, он смог бы вспомнить тот разговор. Но какая с того польза? Какой прок? Помни хоть шорох каждой ветки в чаще — если она тебя не принимает, то не стать тебе лесу своим. Никому не стать, никогда, нигде.

— Разними их! — крикнула пришлая девица, странная в своем безумии, опасная в остроте зорких взглядов, и Лежка послушался, он привык слушаться женщин леса.

Разнял, повалился на траву вместе с теткой, пока Матушка пыталась вдохнуть пережатым горлом.

— С-сука! Что натворила… — Глаша сбросила с себя руки сына и сумела подняться. — Ты понимаешь хоть что?

— Получше тебя!.. — Голос Аксиньи совсем осип. — Я Демушку вернула, Хозяина нашего… Он сейчас сюда придет…

Глаша прижала ладони к щекам.

— Совсем спятила, сестрица… Болото не отдает своего, не меняет… Никого не слушает.

— Это тебя оно не слушает, старая ты дура. — Аксинья попыталась пригладить растрепанные волосы, стряхнула комья грязи, облепившие подол. — А я Матушка всему, что здесь живет.

— Живет! А болото мертвое. — Глаша вздрогнула всем телом. — И сыночек наш… Степушка… — Всхлипнула, зажевала губами, вот-вот зарыдает, но сдержалась, только шагнула к сестре. — Коли тварь эта тебя слушает, вели ей вернуть мальчика!

Аксинья быстро приходила в себя. Даже не взглянув на подступившую к ней старуху, она только плечом дернула и принялась заплетать волосья в косу. Лежка застыл, наблюдая, как медная с серебром копна послушно вьется в длинных сухих пальцах Матушки. Он чувствовал, что в этих ее движениях — спокойных, мерных — скрывается ворожба, но не мог противиться тому. Слишком уж послушно утихло в нем сердце, забилось ровно, в такт дыханию. И спать захотелось, и приятная тяжесть разлилась по телу.

— Прекрати! — крикнула Глаша, дергая сестру за локоть. — Мне твои космы что с гуся вода, перед мальчонкой красуешься?

Аксинья фыркнула, но руки опустила, волосы рассыпались по плечам, а Лежке опять стало холодно и тревожно.

— Кто ж виноват, что сынок твой никчемный такой вышел?

— Скажешь, не ты? — Глаша бросила на сестру злобный взгляд, обтерла сбитые руки о фартук и подошла к краю поляны. За ней начиналась топкая жижа молодого болота. — Вот так подарочек, вот так близенько подошло, проклятое…

— Твоих детей я не травила, — проговорила ей в спину сестра.

— И то хлеб. — Не оборачиваясь, старуха поманила ее пальцем. — Иди вот, погляди, чего дозвалась… — Аксинья приблизилась. — А ты… — Теперь корявый палец указывал на Олега. — Бери девку и возвращайтесь в дом… Не след там Стешку одну оставлять в такую ночь…

Лежка не сразу понял, что обращаются к нему. То, как мирно тетки теперь стояли рядом, по старинке ворча друг на друга, будто и не было жестокой драки, поразило его больше тени и болота, так внезапно появившегося на краю лобной поляны. Потому он застыл, не веря своим глазам, а Глаша и повторять не стала — потянулась к сестре, начала шептать ей что-то неразборчивое. Лес высился над ними, спокойный и уверенный, что все идет своим чередом.

У Лежки даже горло перехватило: он закашлялся, не понимая до конца, что душит его — страх, слезы или смех, а потом оглянулся, уверенный, что позади него стоит девка, Леся, кажется. Топчется на месте, тянет подол к коленям да озирается кругом. Вот она-то, пришлая, чужая, не привыкшая к роду и лесу, должна разделить его удивление. Олег уже представил, как они будут идти вместе, делясь увиденным и пережитым, вдвоем ведь любой груз легче. А потом вернутся тетки со Степушкой, и как-нибудь да все они заживут. Может, и девка тут останется. А может, его отпустят в город вместе с ней, проводить, чтобы не заплутала. Коль Демьян вернулся, что ж ему сиднем сидеть?