Бердичев - Фридрих Горенштейн

Овечкис (улыбается). Всякие есть.

Злота. Вот, кажется, идет Виля. (Входит Виля.)

Виля. Дождь, но воздух хороший… Я обошел весь город, был за греблей… Оказывается, башню снесли… Город как без носа.

Рахиль. Она девяносто лет стояла. Болячка на них… Ее не могли снять, так военные ее взорвали.

Злота. Вот к тебе пришли.

Овечкис. Очень рад познакомиться. Много о вас слышал в Москве, но странно, что встретились мы в Бердичеве… Овечкис Авнер Эфраимович…

Виля. Очень приятно. (Садится.)

Овечкис. Ну как вам Бердичев?

Виля. Бердичев? (Достает блокнот, читает.) «Уездный город Киевской губернии на реке Гнилопяти. По переписи 1897 года 80 процентов евреев. Селение Беричиков, входившее в состав Литвы, упоминается в акте 1546 года. В 1793 году присоединен к России в качестве местечка Житомирского уезда Волынской губернии».

Овечкис. Это словарь Граната?

Виля. Да… Но вот я сейчас ходил в дождь, смотрел и думал… Я не был здесь пятнадцать лет, я ходил и думал, что есть Бердичев? И я понял, что Бердичев — это уродливая хижина, выстроенная из обломков великого храма для защиты от холода, и дождя, и зноя… Так всегда поступали люди во время катастроф, кораблекрушений, когда они строили себе на берегу хижины из обломков своих кораблей, во время землетрясений или пожаров, когда они строили хижины из обломков разрушенных или сгоревших зданий… То же самое происходит и во время исторических катастроф, когда людям нужно место не для того, чтоб жить, а для того, чтоб выжить… Вся эта уродливая хижина Бердичев человеку, приехавшему из столицы, действительно кажется грудой хлама, но начните это разбирать по частям, и вы обнаружите, что заплеванные, облитые помоями лестницы, ведущие к покосившейся двери этой хижины, сложены из прекрасных мраморных плит прошлого, по которым когда-то ходили пророки, на которых когда-то стоял Иисус из Назарета… В столичных квартирах вы никогда этого не ощутите.

Овечкис. Все, что вы говорите, очень интересно и поэтично, день-два еще можно находиться здесь, в этой хижине, но потом хочется уйти, убежать, спрятаться. Во всяком случае, у меня такое чувство. Неужели вам не хочется обособиться от всего этого?

Виля. Величайшее благо человека — это возможность личного обособления от того, что ему неприятно. А не иметь такой возможности — величайшая беда. Но личное обособление возможно только тогда, когда нация скреплена внутренними связями, а не внешними загородками. Русский может лично обособиться от неприятных ему русских, англичанин — от неприятных ему англичан, турок — от неприятных ему турок. Но для евреев это вопрос будущего. До тех пор покуда мы скреплены внешними загородками, а не внутренними связями, я не смогу внутренне обособиться от Макзаника.

Овечкис. Кто это Макзаник?

Рахиль (из соседней комнаты). Это один бердичевский дурак.

Злота. Рухл, ша… Дай людям поговорить…

Виля. Одним из главных признаков всякой несамостоятельности, в том числе и национальной несамостоятельности, является придание чрезмерного веса чужому мнению. Отсюда панический страх перед тем, что о нас подумают в связи с тем или иным событием, что о нас скажут… Отсюда чисто мифологический страх перед детско-обезьяньей кличкой «жид»… Этот страх— результат придания чрезмерного веса чужому мнению… Научиться пренебрегать чужим мнением — вот одна из основных национальных задач… Все достигшие исторической устойчивости нации в прошлом и настоящем поступали именно так.

Овечкис. Говорите вы интересно, но не призываете ли вы к национальной ограниченности?.. Ведь мы с вами люди другой культуры, другого языка, другого мировоззрения…

Виля. Можно отречься от своих идеологических убеждений, но нельзя отречься от собственного носа… И если идеологический перебежчик выглядит непорядочно, то национальный перебежчик ко всему еще выглядит и смешно. (Пауза.)

Овечкис. Извините, но то, что вы проповедуете, мне глубоко чуждо… Мои родители были русские интеллигенты, мой дед был русский врач и лечил русских крестьян, за что был ими горячо любим… Я никогда не думал, что вы человек подобных взглядов… Проповедь национального обособления в сегодняшнем мире — это нелепость.

Виля. Я ничего не проповедую… Я скорей не проповедую, а исповедую… Я считаю, что покуда не будут восстановлены внутренние связи, не могут быть сломаны многовековые внешние загородки. Это все самообман… А только когда будут сломаны внешние загородки, взойдет над нами и над народами, среди которых мы жили обособленно веками, взойдет общее солнце, и мы вместе позавтракаем крашеными пасхальными яйцами с мацой…

Овечкис. Да, не ожидал, что вы человек таких взглядов… Мне всегда был чужд национализм… Но я надеюсь, что в Москве мы побеседуем менее сумбурно… Вот моя визитная карточка… Всего доброго.

Злота. Вы уже уходите?

Овечкис. Пора… Всего доброго… (Уходит.)

Рахиль. С этим ты тоже поругался? Что он тебе оставил за картонка? (Читает.) «Овечкис Авнер Эфраимович, доцент…» Духота в паровозе…

Злота. Почему он поругался? Я еще такого человека не видела… Ты же слышала, что этот доцент о Виле самого лучшего мнения… Он пришел и такое про тебя тут рассказывал, он говорит, что ты в Москве большой человек и он специально пришел с тобой познакомиться… Он таки умный человек?

Виля. Он идиот…

Злота. Идиот? Как это идиот, когда здесь написано: доцент?.. Что значит идиот? Он о тебе такого хорошего мнения, а ты говоришь на него: идиот… Ты и Рахиль таки похожи.

Рахиль. Мы таки с Вилей похожи… Это у Злоты все хорошие… Этот Овечкис приехал несколько лет назад, но я не хотела ему напомнить… Ин ди вайсе эйзеленх… В белых брючках… Да… Эпес а вейдел… Это какой-то хвост… Слышишь, это второй Макзаник, хоть он пишется «доцент»… На Макзаника тоже говорят, что он инженер, а что он кончил?.. Он кончил в уборной и знает, извините за выражение… Что я, не понимаю?.. Для того, чтоб писать стихи, надо кончить какие-нибудь хорошие институты, а он кончил Бердичевский техникум…

Злота. Ай, идут они все к черту… Давай включим телевизор и будем пить хороший чай с хорошими коржиками, с вареньем и пирогом… Хочешь чай?

Рахиль. Что ты его спрашиваешь? Конечно, он хочет… Этот телевизор я взяла в рассрочку… Когда они тут жили, так Миля не давал Злоте смотреть телевизор.

Злота. Ты же хочешь поменять квартиру и опять вместе с ними жить…

Рахиль. Ай, моя сестра, чтобы ты мне была здорова… Я железная, что я тебя терплю… Буду я с ними жить или не буду, еще посмотрим. Ты ж понимаешь, я люблю Милю… Виля, ты помнишь, как в 47-м году Миля стал здесь в дверях (поднимается, становится в дверях) и сказал (меняет голос под Милю): «Теперь понятно, куда мои деньги идут. На кормление тетушки и племянника…» (Опять садится к столу). Ты помнишь? Ты тогда маленький был… Ой, вэй з мир…