Знаки любви - Ян Хьярстад

меня терзать, но это был и хороший стимул. Я целеустремленно работала несколько суток, рисовала некоторые буквы с нуля, с уверенностью ученого, который напал на след будущего открытия.

Как будто желая укрепить уверенность в своих силах, я снова наведалась в «Пальмиру», хотя дело было еще до полудня и Артур в тот день не выступал. До моего слуха донеслись партия баса, игра щетками на барабане, несколько скупых ударов по клавишам, которые выдавали пианиста-виртуоза. Билл Эванс что-то там. «When I Fall in Love»?[57] Щеки горели после кусачего уличного холода. Эрмине было не видать. Я заказала двойной эспрессо у юноши, стоявшего за прилавком на ее месте. Занятная шапочка у него на голове вызвала в памяти образ Телониуса Монка. Пока он стучал по стальному боку рожка, чтобы вытряхнуть гущу, мы разговорились. Он упомянул, что учится в Национальной академии художеств Осло. Молодой человек знал, кто я, перечислил несколько созданных мной фирменных стилей и торговых марок, в разработке которых я принимала участие, вдобавок процитировал, с мастерством актера, пару запоминающихся слоганов – хотя и понимал, что за эту часть работы отвечали другие сотрудники бюро. Мне это польстило, но я не позволила себе отвлекаться. Даже когда он принялся восторженно сыпать именами вроде Герб Любалин[58], Невилл Броуди[59] и Зузана Личко[60], чтобы узнать мое мнение. Я перевела разговор на Артура, осведомилась, действительно ли он сам выпекает весь этот хлеб – я указала на полки за спиной студента; особенно вкусно выглядел хлеб «Али Баба», посыпанный кунжутом.

– Да, сам печет, – ответил юноша.

– А он сейчас на месте? – поинтересовалась я нейтральным тоном.

– По четвергам у него выходной, – сказал юноша.

Я попросила адрес Артура – и получила его. Квартира находилась неподалеку. В дверях я обернулась:

– Он живет вместе с Эрмине?

Парень озадаченно на меня посмотрел.

– Нет, один.

Я все еще стояла в дверях, набиралась мужества. Студент меня опередил:

– Они не вместе, если вы на это намекаете.

Он потупился и, улыбаясь, принялся вытирать прилавок.

Партия баса, игра щетками, несколько прихотливых ударов по клавишам. Облегчение, ликование, рокировки в сознании.

Сама не знаю, откуда во мне взялась эта дерзость, но я решила навестить Артура. Немедленно. Через сугробы. У меня сосало под ложечкой – голод, который не смог бы утолить ни один хлеб – но я торопливо зашагала по адресу, который мне дали. Зубы стучали. Больше от нервозности, чем от мороза, который все не ослаблял хватку, хоть погода в столице и стала более серой. Снег излучал больше света, чем небо. И становился тем более ослепительным, чем ближе я подходила к искомому дому.

Однажды перед завтраком, когда у меня от голода урчало в животе, он рассказал мне о времени своей учебы в маленькой пекарне к югу от Лондона. Он выпек авторский хлеб к Рождеству, не поскупясь на хорошее масло и яйца. В придачу он добавил специи, мед, сушеные фрукты и орешки; чтобы добиться сложного декоративного узора на поверхности, тесто пришлось разделить на много полос. Но пекарь не впечатлился. «Такой хлеб сделает кто угодно, – фыркнул он. – А ты попробуй испеки самую что ни на есть обыденную, повседневную буханку. Вот где видно настоящего мастера!»

Может, из-за особого света или краткой беседы в кафе я задумалась о временах моей собственной учебы в академии художеств. То, что я начала там учиться, отнюдь не было само собой разумеющимся. Шрифтовой зуд прошел после девятого класса. Причиной могло стать разочарование в Хенрике. Или смерть дедушки. Искра, которую я получила в подарок после удара молнии, погасла. Я прекратила искать. Я потеряла веру в то, что смогу совершить невозможное. Любовная боль из-за Иоакима усугубляла чувство разочарования. Я вычеркнула дурацкие слова из четырех толстых книг. Сама любовь казалась истрепанной и затертой до дыр. Неправдоподобной. И хуже всего: я находилась в состоянии стагнации, я видела себя со стороны, видела себя уже вписанной в распорядок будней, в навевающую сон обыденность, в которой протекала жизнь моих родителей. Меня со всех сторон окружала болтовня. Я угодила в западню из череды повторений и пустословия.

В Вестланне у меня жила тетя со стороны отца. Мы регулярно ее навещали. Во время одного из таких посещений, летом, мои младшие двоюродные братья получили в подарок модель железной дороги и выстроили на полу своей комнаты прихотливую – по их меркам – конструкцию, где электрический поезд ехал по местности с туннелем и всем, чем полагается. Была там только одна ошибка. Поезд шел по одной и той же петле, раз за разом. Это зрелище сводило меня с ума. Когда братья были на прогулке, я перевела стрелки в таком месте, где они бы этого не заметили, перед самым выездом из туннеля. Когда они запустили поезд, ожидая, что, выехав из длинного тоннеля, тот впишется в поворот, состав изящно съехал на пол, не опрокинувшись. Никогда не забуду, как они в изумлении разинули рты – и гордый локомотив, который вырвался из петли и потащил за собой вагоны к открытой двери, в сторону сада.

Старшая школа была как один длинный зевок. И чтобы пробудиться от спячки, я по-прежнему делала макияж «по-египетски», все более и более нарочито, особенно ярко подводя глаза. Чем чаще я заглядывала в учебники, тем яснее я видела, что слова пролетают мимо сознания. Объяснения казались неубедительными. В тот период закрались подозрения: возможно, неглупые и вполне интересные мнения не производили на меня впечатления, потому что сам алфавит никуда не годился. Потому что сам инструментарий был с браком. Все существенное знание оставалось сокрытым. Письменные знаки не врезались в действительность, как топор деда врезался в кору дерева, когда он – только щепки летели – вырубал «Е», и буква светилась. Подозрения подтвердились, когда я сличила два издания «Алисы в Стране Чудес».

В старшей школе у меня был только один хороший преподаватель – ворчливый мужчина в летах, смуглое лицо которого изрезали глубокие морщины. За это мы, школьники, прозвали его Черносливом. На первом занятии он начертил мелком на доске размашистый вопросительный знак. До этого мне никогда и в голову не приходило, до чего мистически – по-религиозному – выглядит знак вопроса.

«Вот единственное, чему я собираюсь вас учить, – сказал он. – Ставьте вопросительный знак везде. В тот день, когда вы об этом позабудете и прекратите спрашивать, можете считать, что вы мертвы как люди».

Именно Чернослив рассказал нам о греческом философе Платоне и, в до