Знаки любви - Ян Хьярстад

Я сидела на стуле, но в действительности летела вниз. Может, виноваты его глаза, эти странные радужки, усеянные осколками? Хлеб, который он пек? Истории? Могут ли рассказы привести любовь в действие? На лестничной площадке мне стало дурно. У меня ничего не болело, но я была больна. Я влюбилась в мужчину, который любит другую. И самое ужасное: та, другая, пишет почерком, который со всей ясностью демонстрирует: она так просто не сдастся. Я пролежала в кровати три дня: вялая, тоскующая и беспокойная. Не могла подняться – из-за острой и чистой влюбленности.

* * *

Когда в 1879 году умер известный британский инженер Карл Квинси, в его лаборатории обнаружили аппарат величиной с небольшой сарай. Казалось, это было изобретение невиданной сложности. Никто не понимал, для чего оно нужно или как его запустить. Однако старший сын Квинси наведался в лабораторию с маленькой дочерью, и девочка нашла что-то на полу, медную фигурку в форме буквы Q. Она засеменила к аппарату и вставила Q в щель. Сию же секунду машина очнулась к жизни и заиграла «God Save the Queen» – «Боже, храни королеву» – всеми инструментами симфонического оркестра.

Во время посещения «Пальмиры» я вспоминала человека, сыгравшего важную роль в моей жизни, – эксцентричного преподавателя Национальной академии художеств по имени Ханс-Георг Скай. Возможно, потому, что красный лак верхней деки виолончели отражал свет и вызывал в памяти виды языков пламени или потому, что черная одежда Артура напоминала мне противоположный стиль. Впервые я встретила Ханса-Георга Ская на лестнице во дворе академии. Он стоял в белом костюме и панаме, с головой уйдя в собственные мысли, и прикуривал длинную тонкую сигариллу от позолоченной зажигалки. Он походил на состоятельного туриста или консула в отставке в тропической отсталой стране.

Последняя характеристика отстояла не так уж далеко от действительности. Я выяснила, что Ханса-Георга Ская не жалуют в академии, и он там бродит всем на посмешище. Большинство студентов звало его просто Святой Георгий. На него смотрели как на пережиток прошлого, существо в белых доспехах, которое все еще верит во что-то святое.

По случайности я обнаружила, что в юности этот преподаватель разработал шрифт, современный шрифт под названием Brasilia.

– Пытался свести идеи двух разных архитекторов воедино, – рассказывал он мне впоследствии. – Оскара Нимейера[47], с его похожими на женщин изгибистыми зданиями, и ровные чистые линии Людвига Мис ван дер Роэ[48].

Норвежец, рисующий алфавит в то время, – величайшая редкость. Никто не купил тот шрифт. Ханс-Георг Скай показал мне пробный отпечаток. Я должна была признать, что шрифт смотрелся утопией, как тот самый город.

Уже его вводное занятие было познавательным. Он стоял в своем светлом слегка помятом костюме и оглядывал нас острым взглядом через узкие очки с четырехугольными стеклами. Он виделся мне ювелиром, который знает, как гранить драгоценные камни, как превратить неограненный алмаз в идеальный бриллиант. Благодаря Хансу-Георгу Скаю я вспомнила, как в детстве писала желтым карандашом под названием «Кохинор»[49].

Он говорил тихо, иногда переходя на шепот. Парадоксально, но эти предложения звучали особенно четко, как набранные курсивом. Он вытянул ладонь; он спрашивал, что бы мы в нее положили, будь это нашим последним желанием перед казнью. Мы наперебой предлагали: золото, рис, нож. Ханс-Георг Скай откупорил пузырек чернил и вылил их на ладонь. Поскольку я сидела ближе всех, он протянул руку ко мне.

– Загляните в эти чернила, – сказал он, – в них есть секрет.

Я скосила глаза вниз. Увидела в черном зеркале только себя. Отпрянула от этой глубины. Мне вспомнились черные отполированные могильные камни, бездонные пропасти дедовой мастерской.

Он не спросил, что я увидела. Вместо этого взял наточенное гусиное перо и принялся писать; он обмакивал перо в чернила и писал предложение за предложением на большом белом листе; мы слышали отчетливый скрежет. Я еще никогда не видела почерка красивее. Под конец он сполоснул руку и поднял лист перед нами.

– Такое письмо могло привести вас к помилованию, – сказал он. – Пригоршня чернил лучше, чем черный бриллиант.

Не об этом ли эпос о Гильгамеше: как уйти от смерти? Как спасти жизнь?

Через пару дней после выступления Артура, все еще лежа в постели, я осознала, насколько сильно меня взволновали его зарисовки из Гильгамеша. Их содержание захватило меня, как низкий гул самолета-истребителя, пролетающего в небе; звук становится слышен не раньше, чем самолет скроется из виду.

История всколыхнула воспоминания о дедушкиной смерти, о постигшем меня горе. Долгое время его смерть оставалась самым важным событием в моей жизни, происшествием, которое оставило неизгладимое и страшное впечатление. Мне было пятнадцать, и я снова услышала тот рассекающий воздух звук, мощный удар топора, прямой удар молнии.

Ты можешь построить целый дом одним только топором, а можешь использовать его, чтобы лишить себя жизни.

Пожалуй, я уже тогда знала, что дед пил. Что русская вода не была обычной водой. Тем не менее едва ли его можно было назвать алкоголиком. Он пил периодами; приводил себя в состояние устойчивого бокового положения, когда воспоминания о войне досаждали ему с особенной силой. В детстве я ничего не подозревала.

Я слышала, как мама с папой бормочут что-то про «алкоголь», но думала, что это слово – однокоренное с «алхимией». Что это тоже связано с дедовыми попытками облагородить, превратить повседневные вещи в золото.

Студеным зимним днем дед колол дрова и, вероятно, потому что подвыпил, фатально рубанул себя по запястью. Я так и видела чурбан, который не хочет стоять как полагается, деда, который придерживает его одной рукой и промахивается, топор, который перерубает ему артерию. Никто не знал, что случилось, он был один. Я была среди тех, кто его обнаружил. Боль в солнечном сплетении в тот день, когда меня измолотил Йорген, была ничто в сравнении с той болью, которую я ощутила тогда. Деда нашли уже мертвым, он сидел, прислонившись спиной к утесу за домом, в бороде был иней, на лице – выражение умиротворения. Брови выдавались вперед, как плавники на «Кадиллаке» дяди Исаака. Причиной смерти стало скорее обморожение, нежели потеря крови. Мы проследили путь красной полосы на снегу, от дровяного сарая к утесу. Мне подумалось, что дед распустил себя, как вязание. От этой прекрасной жизни осталась одна только длинная красная нить. Он сидел там, статный, незабываемый. Элиас Йенсен Монумент.

Для порядка мы вызвали полицию. Кто-то сделал несколько снимков прежде, чем старая карета скорой помощи отвезла деда в Университетский госпиталь, главную больницу Осло, для вскрытия. Отец винил