Знаки любви - Ян Хьярстад

во всем водку. У меня была другая теория. Кровавый след на снегу не вихлял, в нем не было ничего, что бы напоминало хаотичное произведение Джексона Поллока авторства Элен. Курс Элиаса Йенсена был таким же прямым, как его позвоночник. Полоса отражала красную нить в жизни дедушки, нить, которую никому не удалось бы запутать: любовь к бабушке. Как я это вижу, дед полоснул себя по запястью намеренно, потому что больше не мог жить в одиночестве.

Выписал себя.

Я понимала, что топор был его пером. Мне никогда не забыть деда перед стволом в лесу, проворные движения рук, летящую кору и щепу, восхитительную «Е», которая так и светилась.

В последний раз, когда я огорошила его вопросом о «бутылке с водой», его выражение лица сделалось как у близнеца, который смотрел на него из темных, отполированных камней. Он тихо ответил: «Я пью не из-за торпедной атаки, Сесилиа. Я пью, потому что ужасно тоскую по бабушке».

Когда во мне что-то сломалось? Когда я стала тем увечным человеком, человеком с нездоровыми превратными представлениями? Может, тогда, когда умер дедушка? Могло ли все сложиться иначе, если бы я его не лишилась, человека, которого любила больше всего на свете? С другой стороны: хотела бы я, будь у меня выбор, уберечь себя от той раны, от того напряжения, которое последовало за ней, а вместе с ним и от поразительных результатов, которых я достигла – много лет спустя? Мне, несмотря ни на что, удалось то, что не удавалось никому до меня.

Сегодня меня отвлекали от письма. Мое присутствие в гостинице тревожит персонал. Мне приходится объяснять, почему я должна пробыть здесь двенадцать суток. Подавляющее большинство постояльцев останавливаются на одну ночь, максимум на две. У меня просят паспорт. Один из сотрудников с подозрением косится на перьевую ручку без колпачка, лежащую на белом листе. Мне становится не по себе. Я прибыла в гостиницу в новом остроносом поезде, как на самолете-невидимке, который не засечет никакой радар. Никто не знает, что я здесь. Можно ли теперь разглашать координаты моего убежища? Может, стоило подделать документы? На первый взгляд они вполне удовлетворились моим объяснением. Чтобы еще больше им угодить, я добавила, что меня вдохновляет, радует, работать в здании в форме полумесяца, большой «С».

– Мое почтение архитектору, – сказала я.

Я смирно сижу в номере и пишу, но для них я – угроза безопасности гостиницы. Она выстроена стена к стене с крупнейшим аэропортом страны. Я их понимаю. Я и есть угроза безопасности. Мой «Омас Парагон» – торпеда. Я совершала сенсационные вещи. Я знаю кое-что о письме, о его скрытой силе. В стародавние времена меня без промедления отправили бы на костер.

Никто не понимал, почему дед пошел к утесу и уселся у подножия. Все восприняли этот поступок как героическую смерть: вместо того чтобы позвонить, позвать на помощь, смертельно раненный мужчина доплелся до самой высокой точки ландшафта, чтобы в последний раз окинуть взглядом окрестности. В среде местных жителей история переходила из уст в уста. Она принесла деду вечную славу.

Одна я знала настоящую причину. Дед хотел умереть у утеса Дейр-эль-Бахри, потому что там покоилась его царица Хатшепсут.

Для меня каменная отвесная стена, похожая на пирамиду, казалась довольно гладкой – вплоть до того осеннего дня, когда дед взял меня с собой к выступу и показал секретное пространство под выходом породы. Я не могла поверить своим глазам. Внутри горы плыл корабль. На борту была бабушка.

Бабушку кремировали, но поскольку дед был знаком с директором кладбища, ему дали доступ к ее урне до того, как опустили ее в землю; никто не заметил, как дед подменил прах, насыпав в урну золу от дубовых поленьев – останки ветви того дерева, под которым так любила сиживать бабушка. Дед за словом в карман не лез: отныне на кладбище покоился «герр Дубовицкий».

Настоящие же останки бабушки он сложил на судно модели «M/S Bayard V». Предпоследнее «Фред. Ульсеновское» судно, на котором он ходил по Средиземному морю и которое затонуло во время войны. Торпедировано. Первое моторное судно в мире, оснащенное гальюнной фигурой[50]: это был бронзовый рыцарь Ба-ярд[51]. В дедовой гостиной по-прежнему стояла модель «M/S Baalbek», другого роскошного судна, на котором ему довелось ходить, но это, «M/S Bayard V», он поместил, вместе с горделивой гальюнной фигурой и всем прочим, в углубление в утесе напротив дома. Его никому не удалось бы обнаружить. Дед собственноручно вырубил кусок гранита, который образовывал идеальную дверцу. Нужно было точно знать, куда надавить, чтобы заставить ее повернуться по своей оси и обнажить углубление. Там стоял корабль – там он плыл вдаль, внутри горы, с прахом бабушки на борту. Как будто ни корабль, ни бабушка никогда и не исчезали.

– Я подумывал подвесить его высоко в кроне дуба, но здесь надежнее, – сказал дед.

После этого я больше не удивлялась тому, что, когда я сидела на утесе и нежилась на солнышке, мне мерещился говоривший со мной голос. Теперь мне стало куда понятнее, почему я так часто видела деда спускающимся оттуда размеренной походкой. Он навещал бабушку. Но то, что эта причина была отнюдь не единственной, я поняла только много лет спустя.

Благодаря тому, что у Элиаса Йенсена было множество знакомых в крематории, там смотрели на все сквозь пальцы и разрешили нам продержать урну с прахом у себя до весны. Я знала, чего дедушка от меня ожидал. При первой возможности я взяла урну с собой в Мемфис и аккуратно открыла крышку при помощи стамески и киянки. Я достала сигарный ящик, в котором хранилось сусальное золото, и наполнила его пеплом; смешала прах с золотом прежде, чем основательно его запечатать. Вечером я прокралась к дедовой усадьбе и на утес. Здесь, в тайном пространстве под выступом, я положила сигарный ящик на палубу и пересыпала остатки праха в пустой грузовой трюм. Отныне он снова был на борту «M/S Bayard V», на этот раз вместе с бабушкой. Прежде чем задвинуть камень на место и убедиться, что никто не сможет обнаружить тайник, я долго сидела на корточках и смотрела на красивую модель корабля, груженного золотом и пеплом, в свете фонарика. Корабль вроде бы стоял на месте, но он плыл. Зрелище принесло утешение. Мне бы хотелось, чтобы побольше людей смогло это увидеть. Дедушка с бабушкой были там, где им и полагалось быть. Это, подумала я, и есть самое настоящее