Секрет - Шарлотта Бронте

Как только человечек закончил свою повесть, некто в синем с золотом мундире протолкался через толпу и слегка ударил рассказчика по плечу официального вида посохом со словами:

— Именем императора, ты арестован!

— За что? — спросил человечек.

— За что?! — повторил чей-то голос в дальнем конце зала. — Он тебе покажет, за что! Любопытно знать, к чему эти злонамеренные анекдоты? В Бастилию его, немедленно, без разговоров!

Все взоры обратились к говорившему так повелительно, и чу! Император собственной персоной, в привычном зеленом сюртуке и лиловых панталонах, стоял, окруженный двумя десятками жандармов, непрерывно нюхавших табак. Общее внимание приковалось к le grand Napoleon[49], в то время как le pauvre petit conteur[50]был уведен в Бастилию, никем не замеченный, не удостоившись ни единого сострадательного взгляда, поскольку час был поздний и на постоялом дворе царили суета и суматоха по случаю приезда столь прославленного гостя. Бутон и Гиффорд, кому видеть императора было не в новинку, сочли за лучшее отправиться восвояси. До угла они шли вместе, а там пути их разошлись, и приятели простились, пожелав друг другу спокойной ночи.

День открытия Африканских олимпийских игр[51]занялся ясный и свежий. Ранним летним утром (как пишут в газетах) амфитеатр на открытом воздухе был набит до отказа. Свободной оставалась только арена для состязаний, размером в квадратную милю, и места, зарезервированные для знати и других выдающихся людей.

В то время арена выглядела не совсем так, как теперь. Окружающие ее с трех сторон дома были только-только построены, иные даже и не закончены, а под некоторые всего лишь вырыли котлован. Высокий холм под названием скала Фредерика, замыкающий круг с четвертой стороны и в наши дни покрытый садами и роскошными частными жилищами, в эпоху нашего рассказа занимал густой лес, где еще не звучал топор дровосека. Посреди недавно расчищенной арены виднелись пни от поваленных деревьев. Не знаю, впрочем, пошли ли перемены пейзажу на пользу и не утратил ли он живописного разнообразия — хотя, безусловно, обрел величие и завершенность.

В то памятное утро могучие деревья вздымали еще влажные от росы ветви к синему небу, раскинувшемуся, казалось, совсем близко над их кронами и над головами собравшихся толп. К открытию Игр сюда стеклось людей, народов, племен и наречий никак не меньше, чем созвал когда-то Навуходоносор на равнине Деир[52]. Лесистое раздолье и очарование дикой природы, чаруя взор, превосходили, по скромному моему разумению, все искусственные красоты, какими наш великий город может похвалиться ныне.

В нетерпеливом ожидании прошел час, и вот отдаленные звуки музыки объявили о прибытии главных действующих лиц. Храбрун выступал неторопливо и важно, в сопровождении блестящей свиты. Его высокую, импозантную фигуру прекрасно подчеркивала пурпурная мантия, расшитая золотом. Под общие рукоплескания Храбрун занял место на президентском троне. Вслед за ним появилась его племянница, леди Эмили Чарлсуорт. Под нежные звуки флейт и других сладкозвучных инструментов царица сегодняшнего турнира поступью не столько величественной, сколько грациозной приблизилась к богато украшенному креслу. Изящная и стройная, хоть и не выше среднего роста, она приподняла длинную белую вуаль, приветствуя рукоплещущую толпу, и открыла лицо, какие любят изображать живописцы и поэты, но каких немного встретишь в действительности. Черты ее были нежны и тонки, кожа бледная до прозрачности, только щеки и уста окрашены чистым, свежим алым оттенком, свидетельствующим о здоровье и бьющей ключом жизненной энергии. Когда она сняла вуаль, оказавшись под взглядами более миллиона восхищенных глаз, прекрасные щеки залил румянец. Робость не лишила ее поклон изящества, хотя белая рука слегка дрожала, когда леди Эмили махала ликующей толпе. Впрочем, вскоре она совершенно оправилась от смущения. Открывшаяся картина пробудила в душе впечатлительной девушки более возвышенные чувства.

Безмолвное синее небо, непроглядная чаща леса и горы вдали, окутанные лиловой дымкой, предстали ярким контрастом с пестрой человеческой массой, великим городом и безбрежностью моря. Все эти обстоятельства вкупе с торжественно-приглушенной и вместе с тем воодушевляющей музыкой и криками герольдов, вызывающих на поле участников первого состязания, зажгли в груди каждого зрителя восторг перед высокой простотой природы и властным великолепием искусства.

У столба, отмечающего начало беговой дорожки, собрались три повозки. В первой сидел невысокий человечек с огненно-рыжими волосами и парой черных хитро прищуренных глаз, непрестанно озиравших арену и рассматривавших всякого, на ком остановится взгляд, с выражением низкого коварства, вполне созвучного всему облику возницы и экипажа. Квадрига его несколько выбивалась из общего великолепия праздника — это была не более и не менее как обыкновенная двухколесная тележка на рессорах, запряженная четырьмя длинноухими животными, чье упрямство вошло в поговорку. Животными этими, известными под названием ослов, он правил, то сдерживая их при помощи грубой веревочной узды, то подгоняя ударами заостренной палки из боярышника.

Возничий второй колесницы, щеголеватого вида джентльмен в розовом шелковом камзоле и белых панталонах, посвящал все свое внимание упряжке из четырех прекрасных гнедых. То был майор Хокинс, в те дни — прославленный герой бегов и кулачного боя.

Более же всего общее внимание занимал третий, последний участник состязания колесниц — высокий и очень красивый собою молодой человек, чья пропорционально сложенная фигура особенно выгодно представала перед зрителями, когда он стоял во весь рост в небольшой легкой повозке, твердой рукой удерживая гарцующих резвых жеребцов. Те громко фыркали, горделиво выгибая шею, словно сознавали превосходство своего хозяина над прочими участниками состязания. Лицо этого господина, как было уже сказано, отличалось красотою: правильные черты, высокий, хоть и не совсем открытый лоб. Однако нечто в выражении голубых, зловеще поблескивающих глаз, в улыбке, что постоянно играла на лживых устах, некий дух затаенного беспокойного злодейства предостерегал проницательного наблюдателя, что душа этого человека не так прекрасна, как его наружность, меж тем как болезненная бледность щек и слегка осунувшийся вид выдавали безудержного распутника, игрока и, быть может, пьяницу. Таков был, насколько мое бедное перо способно его описать, достопочтенный полковник Александр Август Перси.

Все было готово, и серебряная труба близ президентского трона пропела сигнал к началу состязания. Три колесницы с быстротою летящей стрелы сорвались с места. Шли почти ровно до середины круга, а там, к общему изумлению, рыжий коротышка с ослами оставил двоих соперников далеко позади и, яростно работая острой палкой, достиг заветной цели на две минуты ранее их. Ни перо, ни карандаш не в силах передать, какое с трудом сдерживаемое бешенство изобразилось в лице полковника Перси, окрасив бледные щеки и лоб гневным румянцем. Бросив на счастливого победителя взгляд, полный сосредоточенной злобы, он швырнул поводья поджидавшему конюху, спрыгнул с колесницы и затерялся в толпе.