Синдром пьяного сердца - Анатолий Приставкин

Но гости-то удивились. И Андрей, упираясь глазами в закуску, поинтересовался:

– Так вы хотите сказать, что вы… не ба-ле-ри-ны?

– А почему мы должны быть балерины? – спросили в свою очередь девушки.

– Но кто же вы тогда? Если вы… не ба-ле-ри-ны?

– Как – кто? Мы «не ба-ле-ри-ны»… – отвечала одна, не самая робкая из них.

– И не актрисы?

– Конечно нет.

Вот тут и наступила неловкая пауза. Обстановку разрядил рассудительный и почти трезвый Серега.

– Ай да ваш Павел Семенович! – воскликнул он. – Ай да умница, сукин он сын!

– Почему – наш? – парировали девушки. – Может, он «ваш» Павел Семенович?

– Наш! Наш! – завопили поэты. – Ге-ни-аль-ный администратор!

– У Даля, между прочим, – сказал умный Серега, – слово «администратор» обозначает – исполнительный человек…

– Исполнил! Исполнил! – было единодушно решено.

И веселье продолжилось далее.

Было тут же предложено выпить за здоровье Павла Семеновича, который столь тонко и глубоко смог постичь душу поэта.

«Три души», – добавил я и, пригубив вино, поспешил откланяться.

Меня, кажется, и не удерживали. Творческих единиц после моего ухода оставалось ровно столько, сколько нужно для полного взаимопонимания.

Прощаясь, я успел перекинуться с поэтами по поводу будущей нашей встречи, поскольку вслед за мной они собирались побывать на Байкале.

– В Слюдянке… Через три дня. – Серега, поблескивая золотыми очками, привстал и протянул мне рюмку. – Предлагаю выпить за неожиданность!

Неожиданно, так я понимал, встретились в редакции. Неожиданно получили гонорар за ненапечатанные стихи… И девушек подцепили…

– За неожиданную встречу на Байкале, которую ожидаю. – Я выпил последнюю рюмку и ушел к себе в номер.

На пути пароходика оказалась Листвянка. Полукурортная, полутаежная Листвянка: лесистые взгорья, мягко огибающие «славное море», искрами вспыхивавшее у горизонта; повидал и порт Байкал, крошечный, обжитой у берега пятачок, где на узкой кромке, под скалой, приткнулся стальной аппендикс заброшенной Транссибирской магистрали, а на нем, прямо на рельсах, паслись лошади, выщипывая траву между шпал…

А еще через три дня я оказался в Слюдянке. Поселочек на самом юге Байкальского моря. Тут проходит новая, спрямленная трасса железной дороги, и тут же в горах добывают мрамор, всех цветов радуги. Я подобрал несколько осколков на память, но прежде попытался узнать, не наезжали ли сюда трое московских поэтов.

В ответ услыхал, что были, как же! Приехали, расположились, собирались выступать в местном клубе, но вдруг сорвались и… Даже вещички кой-какие оставили… Рубашку вот, плащ…

– Первая неожиданность, – только и смог я произнести.

– Да, – сказали в гостинице. – Мы тоже не ожидали. А вещички-то куда девать? Может, захватите? Вы же в Москве небось встречаетесь…

– Бывает, – отвечал я, поглядывая в окошко на сверкающую водную гладь.

В памяти прокручивалась песенка, услышанная на пароходе:

Избушка на Байкале, сиреневый дымок,

Избушку не искал я, но миновать не мог,

Не мог не обратиться к рыбачке молодой:

«Напои меня, рыбачка, байкальскою водой…»

Рыбачка напоила, спросив, далек ли путь,

И тихо предложила немного отдохнуть,

Был взгляд рыбачки светел и, как Байкал, глубок,

Трепал морские сети култукский ветерок…

Не знаю уж, как там с рыбачками, которых якобы встречаешь на Байкале, а вот «култукский ветерок», насколько я понимал, – это стихия, которая приносит неожиданность… Непогоду, и бурю, и заезжих поэтов… Или их вещички…

Я забрал рубашку и плащ, решив про себя, что, пожалуй, нагоню их в Усть-Баргузине, где у них запланирована встреча с тамошними промысловиками.

Но и в Усть-Баргузине, темноизбяном поселочке, стоявшем у исхода таежной реки Селенги, где водятся заповедные соболя, а рыбаки на лодках-«мотодорах» выезжают на вечернем теплом закате ловить серебряного омуля, поэтов я не нашел.

– Приехали да уехали, – был ответ. Пожилая дежурная в здешней гостиничке, темнокожая кержачка с раскосыми глазами, немногословна. – Бумажки свои, авторучку на столе бросили…

– Давайте бумагу. Давайте ручку, – сказал я. И не очень уверенно добавил: – В Верхнем Ангарске увижу, отдам. Они обещали меня ждать.

Дежурная покачала головой и ничего не ответила. Мало ли за свои годы повидала она всякой залетной публики: охотники, рыбаки, гидрологи, лесовики, жулики, браконьеры…

Теперь вот поэты из Москвы.

– А вы не поэт? – спросила сурово, когда я расплачивался за «койко-место». На самом же деле это была чистенькая, по-домашнему обихоженная комнатушка с окошками, обращенными на Байкал.

– Нет, нет, – открещивался я, хоть понимал, что предаю своих друзей. – Я только одни стихи знаю, про «култукский ветерок…».

– Это что, – отозвалась дежурная, подобрев. – У нас тут свой ветерок, «баргузин» называется, да такой… Окошки выдавливает! Но раз вы не поэт, не торопитесь. Ныне рыбка пошла, так рыбкой подсластитесь…

На берегу уже вовсю полыхали костры, высоко вздымая белое пламя. В громадные закопченные котлы корзинками ссыпали живое серебро… А остроносые лодки-«мотодоры» словно выныривали из темных вод, и появлялись въяве, будто Черноморы из вод, сами рыбаки, в высоких сапогах, в прорезиненных фартуках, озябшие, но веселые, вприщур поглядывали на самых нетерпеливых, охочих до сладкой рыбки.

Но рыбки у костра хватало всем. И я вечер-другой приходил сюда полакомиться, пока дожидался нужного мне рейса до Верхнего Ангарска – следующего пункта, который мы согласовали с поэтами для встречи.

Впрочем, там их тоже не оказалось.

Несколько командировочных, геологов да десяток жаждущих подлечиться на местных горячих источниках. А лечатся тут просто: раздеваются и лезут в ямку с горячей, будто кипящей, в пузырьках водой.

Иные над ямкой разбивают палатку или ставят навес от дождя. Так и живут неделю-другую. Я уже и под навесы заглянул, так, на всякий случай. И по поселку порыскал, пока в здешнем поссовете мне не объяснили, что приезжали трое, прозывали себя поэтами, но только уехали – торопились в Иркутск.

– Вещи… оставляли? – спросил я угрюмо.

– А как же! Фотоаппарат, книжку… Бритвенный прибор еще.

Я забрал аппарат, бритвенный прибор и книжку – это был путеводитель по Байкалу, кажется, ни разу не открытый.

В Иркутск я вернулся в тот самый день, когда они отчалили на самолет. В гостинице мне отдали брошенный ими впопыхах чемодан. Я сложил в чемодан вещички и привез его в Москву.