Синдром пьяного сердца - Анатолий Приставкин

И так же мгновенно улеглось, и наступила ошалелая тишина, и вода стала гладкой и зеленой, ну такой зеленой, что и слова зеленей не придумать. Как свежесть первых листьев, как цветущая рожь… Даже небу, у горизонта, трудно было навязать Байкалу свой интенсивный синий-синий цвет.

А жизнь на пароходике обрела домашние формы: кто-то стирает в тазу, а кто-то ужинает, кто-то притерся к трубе, которая занимает половину палубы и горяча, как дедушкина печка. Трубы хватает всем. И конечно же вечерние танцы на палубе под радиолу.

Над водами многоструйными

Бренчит радиола струнами,

Доносит грусть итальянскую

Ребятам, что едут с тальянкою

На дальние приисковые,

Русские земли исконные.

И бабы заслушались шустрые,

Забыли про черемшу свою,

Танцует бурят смуглолицый,

И проводник с проводницей,

И – бородатые ежики —

Танцуют, обнявшись, таежники.

Весело тут и жарко им,

По палубе ножищи шаркают,

Душа их до жизни жадная,

А жизнь словно палуба шаткая,

Бродячая жизнь, бескрышая,

Им лишь пароход передышкою…

Так запомнилось. Записалось.

А еще записался разговор со штурманом Мироновым, который тот пароход вел. Он-то первый и поведал про деда своего Василия Афанасьевича, веселого, удалого человека, руководившего артелью. Когда пароход на стапеля ставить, по отзыву штурмана Миронова, нужны руки, ворот да русская «Дубинушка». Вот дед Миронов и запевал ее, да так, что слышали окрест и говорили: Мироновы работают…

Сын его, Афанасий Васильевич, участвовал в революции, водил ледокол «Байкал», который сгорел от снаряда колчаковцев. Потом Афанасий Васильевич водил другой пароход до самой аж Отечественной, пока глаза не стали плохо видеть. И передал дело сыну. А внук Василия Афанасьевича, тоже Василий Афанасьевич, начал тут плавать матросом с довоенных лет. И до сих пор плавает.

На другой день мы сидели, как водится, за бутылочкой, за омулевой ухой, которую подали, конечно, не сразу, а по существующему ритуалу, после определенной выдержки да разговора.

Разговор опять же вокруг Байкала. Как та серебряная монетка, то ярко проблескивал, то погружался в глубь времен и мерцал оттуда едва-едва.

– Родился я в Листвянке, – начал Сергей Афанасьевич, положив темные крупные руки, с пальцами в узлах, на белую скатерть, которую в честь гостя постелила на стол его жена. – Родился тут, тут и умирать буду. В сороковом, когда стукнуло мне восемнадцать годков, на клепке ледокола «Байкал» покалечился… А работать пошел с двенадцати лет. Глаз, значит, повредил, двадцать пять процентов зрения стало, а потом и они сплыли. Это я про левый глаз говорю. Но и на правый повлияло. А руки, это мне вывернуло во время шторма на пароходе «Ангара». Логинов, с которым вместе плавали, знает. Но акта я тогда не составил, дурак, молодой был…

Ну а про деда, знаменитого Миронова, что сказать: работал он кузнецом на судостроительном в Листвянке. В войну, так случилось, послали их за деньгами в Иркутск на лошадях. Они подзаложили на дорожку, да и вывалились из кошевки, а были они в тулупах. Проспались на снегу, но застыли, деда разбил паралич. Десять лет еще прожил и умер.

О силе же его ходили легенды. Скат паровозный, колеса с осью, около тонны, он брал на грудь и с пути на путь переставлял. А кувалдочкой, мы ее «понедельником» зовем, сто пятьдесят ударов за один заход… Один так мог! Ну а иногда пятак медный возьмет и «фигушку» сделает: двумя пальцами держит, а третьим, большим, проминает. И мне протягивает: «На-ка, выправи обратно». Да разве выправишь? Гнул он подкову одной рукой, а гвоздь, сотку, кулаком в дерево загонял.

Пили же они так: приедут с лесничества, с Усть-Баргузина, и четверть на стол, а в ней три литра… На троих… Но пьяные не бывали.

Сергей Афанасьевич полез в комод, стал искать дедову фотографию, не нашел. Достал отцовскую: крепко скроенный высокий мужчина, чуть вытянутое лицо, седые усы и крошечные иголочки глаз. Но характер мироновский виден сразу.

– Был метр восемьдесят семь, как и я, – подтвердил хозяин и убрал карточку в альбом, а альбом в комод. – Сто пять килограммов веса.

И сразу же, без перехода, про свою семью, про дочку, которая тут в Баранчике работает, да про четверых сыновей: один учится на юриста, второй военный летчик, третий, неродной, научный работник, астроном, а вот четвертый… Александр, Сашка… Золотые руки, музыкант, да говорить о нем стыдно. Пьет и хулиганит. Раскидал детей по белу свету, а сам получил два года условно за многоженство. Работал завклубом, а там девок много. Да еще художник. Да еще музыкант… Как говорят, первый парень на деревне.

– Я и сам употребляю, – признался Сергей Афанасьевич. – Отчего не употребить, когда отработаешь и отдых душе нужен. А вот вчера с вами встретились, я был чист, потому что сантехник, работа такая… Отопление в пожарке переделываем. Там у меня четыре человека, подчиненных… Они про меня знаете как говорят? «Вредный». Иду на работу и слышу: «Вредный пришел». А я им в ответ: «Вас, дружочки мои, посадить бы на наряды, вы и на хлеб не заработаете!» Велели им батарею переставить, полтора рубля по расценкам, а они вчетвером с той батареей второй день возятся, ее замучили и себя тоже… Но еще и сегодня сходил посмотрел: не сделали. Пятнадцать копеек на душу! Вот им цена! А почему? Да лень раньше их родилась. То они за бутылкой понеслись, то на моторке за рыбкой или еще куды… Тогда я встаю и молча их дело делаю. Они посиживают, а я делаю. Они опять же смотрят, а я делаю. Им ни слова. Ноль внимания, кило презрения. Будто и нет их. Тогда совестятся: «Афанасьич, давай подмогу». А я не гордый: бери струмент, хто ж тебе не дает.

Вот так мы и работаем, москвич! Ну, они молодые. Мне-то, пенсионеру, зачем это нужно? А вот зачем: проводили меня, от профсоюза тридцатку сунули… «Все?» – спрашиваю. «Все», – отвечают. Тогда я говорю: «Это что же, за сорок лет и еще два года бессменной работы? Или – на похороны? Тоже маловато… Хоть на венок добавьте!»

Директор порта у нас новый, он меня не знает, я к нему и не пошел. А у старого директора шкипер сгорел в пьяном виде… На судне… от «буржуйки»… Еще один за борт по пьянке свалился, утоп… Ну, директора и сняли. А пенсию мне положили сто одиннадцать рублей, да старуха шестьдесят приносит, живем. Еще сынку помогаем, который на юриста учится, со стипендией туговато там… И нам туговато. Но пока руки-ноги гнутся, надо помогать… Как нам дед-отец помогали…

И снова колесо воспоминаний повернулось к прошлому, пройдя зубчиками годов по всей биографии Сергея Афанасьевича, что-то зацепив, а где проскочив мимо.

Сам он куда как горяч: встанет, сядет, а то подскочит и руками размашется. Характер такой беспокойный: болеет за все.

Глянет в окошко на Байкал и полезет в комод фотографию искать или вырезку из газеты… И понятно становится, что заводной, и не простой, и не легкий человек. А «вредный» потому, что совесть у него.