Повседневная жизнь европейских студентов от Средневековья до эпохи Просвещения - Екатерина Глаголева

Отделаться словесными заверениями в любви к «нашей матери Церкви» было нельзя. В Париже университет не работал по церковным праздникам, посвященным Пресвятой Деве, а накануне занятия отменяли, чтобы школяры могли исповедоваться. Каждую субботу служили мессу в честь Богородицы, с 1511 года служба отправлялась в университетской церкви. Студенты были обязаны на ней присутствовать, а бакалавры — появляться в церкви не позже начала проповеди и оставаться до конца богослужения под страхом штрафа: шесть денье во время праздников и четыре денье по субботам.

Но постепенно протестантская ересь, зародившаяся в Германии и Швейцарии, распространилась и на юге Европы, в странах, истово приверженных католицизму. В 1564 году дон Франсес де Алава писал испанскому королю Филиппу II: «На медицинский факультет поступает множество иноземцев; среди них всех сыщется едва ли пять католиков, из коих двое — испанцы». Найденные у немецких студентов и у одного книгопродавца богословские книги еретического содержания сожгли на площади, но самим студентам беспокоиться было нечего: если они в открытую не занимались прозелитизмом, их не трогали. Между тем с голландскими протестантами Филипп не церемонился: их без разговоров отправляли на костер.

Французская правящая элита разделилась на католиков и гугенотов, поэтому занять «правильную позицию» порой оказывалось довольно сложно. В 1560 году в Каоре несколько студентов выступили в поддержку Реформации. Канцлер университета велел их арестовать, но за расследование этого дела взялись королевские комиссары, которые… приговорили канцлера к смертной казни, и спасло ему жизнь только заступничество маршала Монлюка, участника Религиозных войн.

С 1570 года кандидаты в бакалавры должны были приносить присягу в верности католической религии под страхом исключения из Парижского университета. И это были не пустые угрозы: 15 марта 1572 года студент Жан де Горрис был изгнан из университета за то, что отказался «поклясться образом Христа». Он обратился за поддержкой к губернатору Парижа Франсуа де Монморанси, благоволившему к кальвинистам. Король Карл IX личным указом повелел произвести студента в бакалавры, «не понуждая давать никаких клятв, до религии относящихся». Однако университетские власти всячески тянули время и ловчили, пока, наконец, Варфоломеевская ночь на 24 августа 1572 года не избавила их от необходимости исполнять королевское повеление. Де Горрис был восстановлен в университете только шесть лет спустя, признавшись, что следовал протестантскому учению, лишь повинуясь воле своего отца, а теперь, после его смерти, ничто не мешает ему стать добрым католиком. В 1578 году он получил-таки степень бакалавра.

Выбрав себе наставника, средневековый школяр являлся к нему на собеседование, чтобы учитель определил, обладает ли ученик необходимым уровнем знаний. Трудно сказать, существовали ли в этой области некие стандарты, но по крайней мере, будущий студент должен был уметь читать и писать, а также знать хотя бы начала латыни, поскольку преподавание велось именно на этом языке.

В раннем Средневековье начальное образование можно было получить в церковной школе или занимаясь с частным учителем. К XVI веку состоятельные французы стали отдавать своих отпрысков обучаться в коллежи, которые служили переходным звеном между домашним образованием и университетом. «Отец говорил, что видел в коллежской пище две выгоды: с одной стороны, веселое и невинное препровождение юности, с другой — подготовку к школе, чтобы заставить нас забыть вкус домашних сластей и приохотить к сырой воде, — вспоминал о своем детстве Анри де Мем (1532–1596), впоследствии выдающийся государственный деятель времен Генриха II, Карла IX и Генриха III (на момент поступления в Бургундский коллеж ему было всего 10 лет). — Я нахожу, что эти полтора года в коллеже были для меня благом. Я научился твердить уроки, диспутировать и выступать публично, познакомился с порядочными детьми, кое-кто из которых еще жив; приобщился к скудному школьному быту и научился жить по распорядку, так что по выходе оттуда я мог читать по памяти несколько латинских стихов и две тысячи греческих и декламировал Гомера наизусть от начала до конца».

Местного языка можно было и не знать. К примеру, папа Иоанн XXII, обучавшийся в Париже и Орлеане, вынужден был отдать на перевод адресованное ему письмо короля Карла IV (1294–1328), написанное по-французски.

Незнание языков представляло собой препятствие только на бытовом уровне, например, во время путешествия, когда странствующий студент не мог объясниться с прислугой на постоялом дворе. Иногда доходило до курьезов. Так, один уроженец немецкоязычного Базеля, оказавшись в Монпелье, пытался со всеми заговаривать на латыни, думая, что все французы должны понимать этот язык. Другой его соотечественник был убежден, что в разговоре с французами достаточно укорачивать латинские слова (убирать окончания — ит и — us), чтобы его поняли.

Михаил Ломоносов, отправляясь в Марбургский университет, совершенно не владел немецким, зато на латыни даже слагал стихи.

В эпоху Просвещения латынь существенно сдала позиции. В силу разных обстоятельств языком европейской элиты, в том числе научной, стал французский (в том же Марбургском университете его изучение входило в обязательную программу), хотя на это далеко не все смотрели с одобрением. Например, Жан Лерон д’Аламбер во вступлении к «Энциклопедии» (1751) писал о «неудобстве», которое следовало предвидеть: «Ученые прочих народов, коим мы подали пример, справедливо рассудили, что они гораздо лучше смогут писать на своем языке, чем на нашем. Англия стала нам подражать; Германия, где, казалось, нашла себе прибежище латынь, постепенно отходит от ее использования; я не сомневаюсь, что скоро за ней последуют шведы, датчане и русские. Так что к концу восемнадцатого столетия философ, который пожелал бы изучить досконально открытия своих предшественников, будет вынужден обременять свою память семью-восемью разными языками и, потратив на их изучение самое драгоценное время своей жизни, умрет прежде, чем начнет учиться».

Другое дело — военные училища, где преподавание велось на национальных языках. Иван Неплюев, отправленный набираться знаний за границу, отнесся к делу добросовестно, но незнание языков мешало учебе: «Как гишпанские, так и мы ходили в академию всегда, кроме того, что мы к обедне не ходили; а учились со оными солдатскому артикулу, танцовать и на шпагах биться; а к математике приходили, только без дела сидели, понеже учиться невозможно, для того, что мы их языку не знали».