Запретная королева - Анна О'Брайен

моей придворной даме, Джоан Бофорт, дочери графа Сомерсета и племяннице епископа Генриха, это был надежный способ заставить независимого шотландского короля хранить верность интересам Англии. Впрочем, последнее обстоятельство не особенно его волновало: главным было то, что он считал Джоан Бофорт удивительно красивой.

– Да, миледи, известно. Лорд Яков прислал стихи для леди Джоан. – Алиса с лукавой улыбкой вынула из рукава сложенный и запечатанный лист пергамента. – Они у меня здесь.

– Какая любезность и забота с его стороны.

Кивком головы я подозвала Джоан, внимательно следившую за нами и ловившую каждое мое движение. Это была серьезная девушка в желтом платье; ее внешность была отмечена характерными для всех Бофортов чертами: глазами с заметно нависающими веками и мягкими рыжевато-каштановыми волосами. Джоан будет очаровательной невестой.

Глядя на то, как девушка схватила пергамент с загнутыми примятыми уголками – так, будто от него зависела ее жизнь, – как она с пылающими щеками перечитывает любовное послание, словно стараясь как можно глубже вникнуть в его содержание, я улыбнулась, и у меня слегка защемило сердце. Я бы тоже хотела, чтобы Генрих написал мне нечто более душевное, чем полдюжины строк про дизентерию и наводнение.

– «Но вот вдоль стены скользнула тень девы», – вслух прочитала Джоан, чтобы мы тоже могли восхититься стихами ее избранника.

– «В саду было чудесно – буйно зеленела густая листва, а сидевший на тонкой ветке куста сладкоголосый соловей радостно оглашал ночь своей песнью, громкой и звонкой…»

Слава великого трубадура Якову не грозила, но хоть стихи у него и были неважные, зато они красноречиво говорили о его чувствах.

«Стала бы я читать вслух то, что написал мне Генрих?» – печально подумала я. Но тут же пожалела о своих мыслях и прогнала зависть, возникшую было в моем сердце. И Яков, и Джоан были очень молоды, и связавшая их души любовь была, вне всяких сомнений, чудесным чувством.

Между мной и Генрихом уже возникла трещина холодного отчуждения, но он был слишком занят, чтобы попытаться что-либо исправить, да и я не предпринимала никаких усилий, для того чтобы в письмах донести до него свои сокровенные переживания. Да и как бы я это сделала? На первом месте у моего мужа была военная кампания; я должна была это понимать и не обременять его. Тем не менее, когда Джоан перешла к третьему четверостишию, у меня вдруг появилось острое желание покинуть комнату. Мне почему-то невыносимо было слушать страстное признание рыцаря в любви к своей даме, как бы косноязычно оно ни было изложено на бумаге.

Моя дорогая Екатерина,

о более радостной новости я не мог бы и мечтать…

Младенец забавно дрыгал ножками и близоруко моргал глазками в своей колыбели – колыбели Генриха, – стоявшей у моих колен, на которых лежало развернутое письмо от моего мужа.

Сын, наследник, к которому перейдут короны Англии и Франции, – это величайшее из всех возможных достижений нашего с вами брака.

Наследник, мальчик, родившийся шестого декабря, в четыре часа пополудни, чихнул.

Он должен носить имя Генрих.

Генрих засопел носом и стал размахивать крошечными ручками.

Закажите большую благодарственную мессу.

Малыш сунул в рот уголок украшенного вышивкой покрывала.

Сердце мое переполнено великой радостью.

Генрих.

Мне не было необходимости сообщать мужу об этом знаменательном событии. Это была официальная новость государственного значения, и потому она была срочно доставлена по назначению одним из герольдов, разодетым в пышное облачение и парадный плащ. Ответ от Генриха пришел еще до того, как мы успели отпраздновать рождение Христа.

– Где он сейчас? – спросила я, обратив внимание на то, что почерку Генриха вернулась привычная твердость.

– По-прежнему под Мо, – доложила Алиса. – Они окапываются там для длительной осады. Дело затяжное…

Итак, ничто не указывало на возможное скорое возвращение Генриха – впрочем, я этого и не ждала. Организация празднеств лежала полностью на нас.

– А как настроение короля? Он в добром расположении духа? Что сказал об этом гонец? – рассеянно поинтересовалась я. Если мой муж увлечен осадой, с этим все должно быть хорошо.

– О да, миледи. Осада идет прекрасно. Но…

Я быстро взглянула на запнувшуюся в нерешительности Алису.

– Но?..

– Нет, ничего, миледи.

– Что вы хотели сказать?

– Я просто подумала… судя по тому, что говорил мне гонец… король, возможно, не очень хорошо себя чувствует, миледи.

– Нехорошо себя чувствует?

Сердце у меня екнуло. Я не могла представить Генриха нездоровым. Он всегда был воплощением необыкновенной силы.

– Но гонец мог ошибиться, миледи, – закивала Алиса, спеша меня успокоить. – Думаю, они там все недосыпают, да и еда оставляет желать лучшего. Когда Его Величество командовал, все было хорошо.

И я поверила ее словам. Значит, беспокоиться не о чем: это всего лишь обычная усталость, вызванная напряжением долгой военной кампании, когда тело измождено постоянным недосыпанием. Генрих был самым крепким из мужчин, которых я знала. Я очень надеялась, что мой муж вернется домой, и хотела побыстрее увидеть, как он улыбается малютке Генриху и мне.

Я взяла сына из колыбели и подняла его на руках так, чтобы заглянуть ему в лицо.

– Тебя зовут Генрих, – сообщила я младенцу. – Так пожелал твой отец. Когда он узнал о твоем рождении, его сердце наполнилось радостью. – Мне почему-то казалось, что мой сын еще слишком маленький, чтобы именоваться Генрихом. – Чтобы различать вас, мы будем звать тебя Юным Генрихом, – сказала я ему.

Ребенок заерзал в пеленках, и я положила его себе на колени. В чертах его лица, остававшихся мягкими, податливыми и какими-то размытыми, я не находила ничего ни от Плантагенетов, ни от Валуа: глаза были бледно-голубыми, а волосы напоминали тончайший пушок. Голова, лежавшая на моей руке, была тяжелой и теплой; казалось, малыш слегка хмурится, как будто не может рассмотреть, кто держит его на руках. Он захныкал.

– Я возьму его, миледи. – Помня о моей неопытности, госпожа Уоринг озабоченно нависла надо мной, но я покачала головой и прижала ребенка к груди. – Не годится вам самой с ним нянчиться.

– Да. Пока что рано.

Хныканье постепенно сменилось тихим сопением, и младенец уснул. Ему было две недели от роду, он был крошечным, и я чувствовала, как мое сердце трепещет от неуемного желания защитить его от бед.

– Ты мой, – шепнула я ему, когда госпожа Уоринг отошла в сторону. – Сегодня ты только мой.

Я прекрасно знала, что мое право собственности на сына носит временный характер. Уже очень скоро, в следующем году, у него появится собственный двор, с няньками и слугами, которые будут отвечать за удовлетворение всех его нужд; и, возможно, он даже будет жить вдали