Там мы стали другими - Томми Ориндж

она переходит дорогу, перед ней останавливается машина – женщина за рулем нетерпеливо машет Опал, как будто делает одолжение всему человечеству. Опал хочет показать ей средний палец, но вместо этого торопливо перебегает на ту сторону в ответ на нетерпение автоледи и ее притворную щедрость. Опал ненавидит себя за эту пробежку. За улыбку, которая появилась на ее лице, прежде чем она успела поджать губы и вытянуть их в прямую жесткую линию. Слишком поздно.

Опал полна сожалений, но не о том, что сделала она сама. Тот проклятый остров, ее мама, Рональд, а потом вечно шаркающие, душные комнаты и лица в приемных семьях, в детских домах. Она сожалеет, что все это случилось с ней. Неважно, что не по ее вине. Она полагает, что в каком-то смысле заслужила все это. Но не могла до конца разобраться почему. Так что послушно несла на себе тяжесть лет, и годы проделали дыру в той части ее тела, где она пыталась по-прежнему верить, что неспроста ее любовь осталась нетронутой. Опал тверда как камень, но в ней бурлят неспокойные воды и порой грозят выйти из берегов, затопить ее – поднимаясь к глазам. Иногда она не может пошевелиться. Или кажется, что нет сил ни за что взяться. Но это нормально, потому что она научилась растворяться в том, что делает. Желательно, несколько дел одновременно. Скажем, разносить почту и слушать аудиокниги или музыку. Весь фокус в том, чтобы оставаться при деле, отвлекаясь так, чтобы не забыть о деле. Что-то вроде двойного погружения. Чтобы исчезнуть в вихре шума и действия.

Опал снимает наушники, когда слышит звук, доносящийся откуда-то сверху. Неприятное жужжание прорезает воздух. Она поднимает глаза и видит дрон, потом оглядывается по сторонам в поисках того, кто им управляет. Она никого не видит, поэтому снова надевает наушники. Она слушает песню Отиса Реддинга «(Сижу) На пристани залива». Эта песня не из числа ее любимых, потому что слишком заезженная. Опал прокручивает плейлист и останавливается на «Следах моих слез» Смоки Робинсона. Песня вызывает в ней странную смесь печали и радости. К тому же она оптимистична. Чем хорош «мотаун»[67], так это тем, что он несет грусть и разбитое сердце, но при этом приглашает танцевать.

Вчера Опал была на маршруте, когда приемный внук Орвил оставил ей сообщение о том, что вытащил три паучьи лапки из шишки на ноге. Он расцарапал шишку, и оттуда вылезли эти лапки, похожие на занозы. Слушая его, Опал инстинктивно зажала рот рукой, но не удивилась – во всяком случае, так сильно, как удивилась бы, если бы то же самое не случилось с ней, когда ей было примерно столько же лет, сколько сейчас Орвилу.

Мама Опал и Джеки никогда не позволяла им убивать пауков, если девочки находили их в доме или где-нибудь еще. Мама говорила, что пауки несут в своих телах мили паутины, мили историй, мили родного дома и ловушку. Как сказала мама, вот кто мы есть. Дом и ловушка.

Когда прошлым вечером за ужином о паучьих лапках никто не обмолвился, Опал решила, что Орвил боится поднимать эту тему из-за предстоящего пау-вау – хотя одно к другому не имело никакого отношения.

Несколько недель назад она нашла видео, на котором Орвил танцует пау-вау в своей комнате. Опал регулярно проверяет телефоны мальчиков, пока те спят. Она смотрит, какие фотографии и видео они делают, какие текстовые сообщения отправляют, просматривает историю браузера. Пока ничто не выдавало тревожных признаков развращенного поведения. Но это только вопрос времени. Опал считает, что в каждом из нас живет темное любопытство. И полагает, что все мы делаем именно то, что, по нашему мнению, может сойти нам с рук. Опал убеждена, что прайвеси – это для взрослых. Надо внимательно следить за своими детьми, держать их в узде.

На видео Орвил танцевал пау-вау так, словно точно знал, что делает, и это ее озадачило. Он танцевал в регалиях, которые она хранила в своем шкафу. Регалии ей подарил старый друг.

Для индейской молодежи, выросшей в Окленде, постоянно организовывали всевозможные программы и мероприятия. Опал познакомилась с Лукасом в приюте, а позже они снова встретились на мероприятии для воспитанников детских домов. На какое-то время Опал и Лукас стали образцом приемных детей, их всегда первыми выбирали для интервью и фотографий для флаеров. Они оба обучались у старейшины искусству изготовления регалий, потом сами помогали ей в этом. Опал готовила Лукаса к его первому выступлению на пау-вау в качестве танцора. Лукас и Опал были влюблены друг в друга. Их любовь была юной и отчаянной. Но это была любовь. И вот однажды Лукас сел в автобус и уехал в Лос-Анджелес. Он никогда даже не заикался о переезде. Просто взял и уехал. Вернулся лет через двадцать, появился из ниоткуда, хотел снимать интервью для своего документального фильма о городских индейцах, тогда и подарил ей регалии. А еще через несколько недель умер. Позвонил Опал из дома своей сестры, чтобы сказать, что его дни сочтены. Сочтены. Так он выразился. Он даже не сказал ей почему, просто попросил прощения и пожелал ей всего наилучшего.

Но вчера ужин прошел спокойно. Чего раньше никогда не бывало. Мальчики вышли из-за стола в том же подозрительном молчании. Опал позвала Лони обратно. Чтобы спросить у него, как прошел их день, – Лони не мог солгать. Спросить, как ему понравился новый велосипед. К тому же была его очередь мыть посуду. Но Орвил и Лутер сделали то, чего никогда не делали. Они помогли младшему брату вытереть тарелки и убрать их в шкаф. Опал не хотела форсировать события. Она действительно не знала, что сказать. Слова застряли комом в горле. Его не выдавить наружу и не сглотнуть. Этот ком – как шишка на ее ноге, откуда вылезли паучьи лапки. Шишка никуда не делась. Сидят ли в ней еще лапки? Или тело паука? Опал давным-давно перестала задавать вопросы. Шишка осталась.

Опал подходила к комнате мальчиков, собираясь сказать им, что пора ложиться спать, и услышала, как один из них шикнул на братьев, заставляя их молчать.

– Что такое? – спросила она.

– Ничего, ба, – ответил Лутер.

– Не надо мне этих «ничего» и «ба», – выговорила она.

– Правда ничего, – подхватил Орвил.

– Ложитесь спать, – строго сказала она. Мальчики побаиваются Опал, как она всегда боялась своей мамы. Что-то пугало в ее немногословности и прямолинейности. Может, она и чересчур придирчива, как и ее мама. Но она должна