Там мы стали другими - Томми Ориндж

class="p1">– Что такое? Извини, блин. Я шучу. Если хочешь знать, что самое смешное, – я все-таки доел тот чизбургер, ясно? – сказал Лукас. Опал прошла внутрь и села на складной стул. Лукас последовал за ней и придвинул стул, устраиваясь рядом. После недолгих уговоров Опал рассказала Лукасу все. Он был первым, кому она рассказала не только про Рональда, но и про свою маму, про остров, про то, как они жили до этого. Лукас убедил ее в том, что, если она не узнает о судьбе Рональда, рано или поздно это ее доконает.

– Он как тот чизбургер в моем рюкзаке, пока я его не съел, – добавил Лукас. Опал рассмеялась так, как не смеялась уже очень давно. Через неделю они уже ехали на автобусе к дому Рональда.

Они прождали два часа, наблюдая за домом Рональда, спрятавшись за почтовым ящиком на другой стороне улицы. Тот почтовый ящик стал единственной преградой между тем, чтобы узнать и не узнать, увидеть его и не увидеть, между ней и остальной частью ее жизни. Она не хотела жить дальше, она хотела, чтобы время остановилось, чтобы Лукас все так же был рядом.

Опал похолодела, когда Рональд подъехал к дому на своем пикапе. Увидев, как Рональд поднимается по лестнице в тот дом, Опал не знала, чего ей хочется – заплакать от облегчения, немедленно убежать или догнать его, повалить на землю и прикончить голыми руками раз и навсегда. Из всего, что могло прийти ей в голову, пришло лишь слово, которое она слышала от своей мамы. Шайеннское слово: «Вехо». Паук, обманщик и белый человек. Опал всегда задавалась вопросом, был ли Рональд белым. Он вел себя как индеец, но выглядел таким же белым, как любой белый человек.

Когда она увидела, как за ним захлопнулась входная дверь, разом закрылась и дверь в прошлое, и Опал была готова уйти.

– Пошли, – сказала она.

– Ты не хочешь?..

– Больше ничего не хочу, – сказала она. – Пошли отсюда. – Они прошли несколько миль, не сказав друг другу ни слова. Всю дорогу Опал держалась в паре шагов впереди.

Опал большая. Можно сказать, что крупного телосложения, но она большая в несколько ином смысле, более значимом, чем крупнотелая. Медики назвали бы ее дамой с избыточным весом. Но она стала большой, чтобы не съежиться и не исчезнуть. Выбрала расширение вместо сжатия. Опал – как камень. Она большая и сильная, но уже далеко не молодая, и у нее полно болячек.

Вот она вылезает из своего грузовика с посылкой. Оставляет коробку на крыльце и выходит со двора через переднюю калитку. Там, через дорогу от нее, черно-коричневый полосатый питбуль скалит зубы и рычит так низко, что у нее внутри все дрожит. На собаке нет ошейника, и время тоже как будто сорвалось с поводка, готовое промчаться в прыжке так быстро, что она умрет и исчезнет, прежде чем осознает это. Таких собак-убийц можно встретить в любой момент, так же как смерть может настигнуть где угодно, как Окленд может внезапно обнажить свои зубы и напугать до смерти. Но это уже не просто бедная старая Опал, это то, что будет с мальчиками, если ее не станет.

Опал слышит, как с той стороны улицы мужской голос выкрикивает что-то неразборчивое. Собака вздрагивает от звука своего имени, слетевшего с губ хозяина. Она трусливо съеживается, поворачивается и бежит на голос. Бедный пес, видимо, просто пытается облегчить тяжесть собственного унижения. В этом вздрагивании нельзя ошибиться.

Опал садится в почтовый грузовик, заводит мотор и направляется обратно к главному офису.

Октавио Гомес

К тому времени как я добрался до дома бабушки Жозефины, я едва держался на ногах. Ей пришлось тащить меня вверх по лестнице. Моя бабушка старенькая и сухонькая, а я уже тогда был довольно крупным парнем, но Фина сильная. В ней живет сумасшедшая невидимая сила. Мне казалось, что она пронесла меня на руках по всей лестнице и уложила на кровать в гостевой комнате. Меня бросало то в жар, то в холод, и все тело ломило так, будто мои гребаные кости сжимали, высушивали, а то и вовсе топтали ногами.

– Это может быть просто грипп, – сказала бабушка, как будто я спрашивал у нее, что со мной не так.

– Или что? – поинтересовался я.

– Не знаю, рассказывал ли тебе что-нибудь твой отец о проклятиях. – Она подошла к кровати и пощупала мой лоб тыльной стороной ладони.

– Он дал мне мой рот.

– Ругательства не в счет. Они мало что могут изменить, но настоящее проклятие больше похоже на пулю, выпущенную издалека. – Она встала надо мной, свернула мокрое полотенце и положила мне на лоб. – Это как если бы кто-то целился в тебя пулей. С такого расстояния она, скорее всего, не попадет в тебя, и даже, если попадет, обычно не убивает. Все зависит от цели стрелка. Ты говорил, твой дядя никогда ничего тебе не давал и ты никогда ничего у него не брал, верно?

– Нет, – ответил я.

– Пока мы этого не знаем, – сказала она.

Она вернулась с миской и пакетом молока. Налила молока в миску, поставила миску под кровать и подошла к вотивной свече в углу комнаты. Зажигая свечу, она обернулась и посмотрела на меня так, будто мне не следовало смотреть и лучше бы зажмуриться. Глаза у Фины кусачие. Зеленые, как у меня, но темнее – как у аллигатора. Я устремил взгляд на потолок. Она снова подошла ко мне, на этот раз со стаканом воды.

– Выпей это, – сказала она. – Мой отец проклял меня, когда мне было восемнадцать. Наложил какое-то древнее индейское проклятие, хотя мама сказала, что оно ненастоящее. Так и сказала. Как будто знала достаточно, чтобы сказать о том, что это индейское проклятие и ненастоящее, но недостаточно, чтобы сделать что-нибудь, кроме как сказать мне об этом. – Фина слегка рассмеялась.

Я протянул ей стакан, но она снова подтолкнула его ко мне, словно приказывая: Допей.

– Я тогда думала, что влюбилась, – продолжила Фина. – Я была беременна. Мы были обручены. Но он исчез. Сначала я ничего не сказала родителям. Но как-то вечером отец пришел ко мне, чтобы спросить, назову ли я его внука – он не сомневался в том, что будет внук, – в честь него. Тогда я сказала ему, что не выхожу замуж, что парень бросил меня, и ребенка я не сохраню. Отец вернулся с большой ложкой, которой иногда лупил меня – специально заточил ручку, чтобы угрожать ею,