Месть Ледовой Гончей - Юрий Погуляй

«Я выберусь…»

Тепло – самое драгоценное, что есть у человека в Пустыне. К сожалению, ценить его, как и многое другое, начинаешь, только когда лишаешься. Полностью или частично – это не столь важно. Энгу, нескончаемая энгу. Дешевое топливо, простое топливо. Есть шаман – значит, беды не будет. Так я считал всю свою жизнь, пока не понял, как же ошибаюсь.

Теперь, ютясь на кубрике возле одной печки, чувствуя холод, пробравшийся на борт «Звездочки», я узнал много нового. Вся энгу, которую производил осунувшийся и еще больше состарившийся Балиар, шла на двигатели. Моряки пилили лед, старик выбирался наружу, превращал его в густую жидкость – и пираты ведрами носили получившуюся смесь в недра технической палубы, где техники добавляли в нее что-то и заливали в громадные недра моторов, чтобы смазать сердце «Звездочки».

На корабле стало неуютно. В кубрике мы переделали переборки вокруг печки Полового, чтобы ни капли тепла не уходило зря. Стащили топчаны так, чтобы лежать поближе друг к другу, но холод все равно пробирался к нам. Шипели лампадки с китовым жиром, бросая тусклый свет на покрытые изморозью стены. Хрипло и надсадно кашлял Шон.

Про холод быстро забываешь, но когда он возвращается, кажется, что и не уходил никуда этот суровый спутник. Что лед был здесь всегда, просто прятался, дожидаясь удобного момента. И только печь Полового хоть как-то удерживала стихию от победы над пиратской командой.

Не знаю, каким образом капитану удавалось договориться с Балиаром насчет лишнего ведра энгу для кухни, лазарета и печей на палубе. Шаман работал на износ и постоянно ругался. В нем поселилась тьма, каждая просьба Грома заканчивалась вспышкой недовольства. Добрый, рассеянный шаман куда-то исчез, и на его месте оказался скандальный, склочный старик.

Мы вдруг все стали зависимы от дара заклинателя льдов.

Первая палуба опустела. Оставшиеся в живых штурмовики и офицеры перебрались на камбуз, поселившись вместе с инструментариями. До того момента, как механики запустят систему отопления, всем придется потерпеть вынужденную тесноту.

Но самым страшным был не холод. Страшнее всего оказались непривычные темнота и тишина, словно нас заперли в железной коробке навсегда (хотя, получается, так оно и произошло). Двигателя заводить больше не пытались, я слышал, какую истерику закатил Шестерня, предрекая гибель моторов при тщетных попытках, и потому капитан решил все сделать осторожно и надежно. Сначала масло, потом топливо с запасом, и только потом уже подумать о большем. Мы терпели. У нас не было выбора. Судно погрузилось во тьму со светлячками шипящих горелок. Люди стали тенями. И мне показалось, что на «Звездочке» зародилось нечто новое… Нечто жуткое. Даже разговоры на кубрике теперь шли вполголоса, будто громкие слова могли разбудить затаившихся в темноте демонов.

Заготовка льда для энгу приостановилась, так как Балиару нужно было восстанавливать силы, а Зиан слег в его каюте и больше не появлялся наверху. Половой, нахохлившийся у печи, не тревожил моряков зряшной работой. Самой главной задачей для палубных моряков (да и для всех остальных) стало выживание. Холод, темнота и безделье. Скучные игры в кости и курду (тайком от старших офицеров, которые, надо сказать, на кубрик не заглядывали), неловкие разговоры и воспоминания. Злые проклятья в адрес тех, по чьей воле мы застряли в Пустыне. Моряки считали, что угодили в засаду, предназначенную для кораблей «Китов и броненосцев». Жизнь пирата непроста, случаются и такие оказии.

Больше сетовали на шамана, оказавшегося неготовым к удару чужой магии (хотя это, как я понял, было одной из обязанностей корсарского заклинателя). Закутанный в шкуры Сабля (отчего он походил на бродягу) то и дело вспоминал странные коконы на борту пиратского шаппа, Шон мрачно и испуганно отмалчивался, и даже Три Гвоздя не спешил делиться своими догадками. Он по сотому разу затачивал нож, угрюмо глядя на огонек в печи.

Так прошло несколько дней. Тяжелых, наполненных морозом и усталостью. Я постоянно ошивался в лазарете, помогая вымотанному Квану ухаживать за ранеными. Это было тесное помещение (наверное, раза в два меньше, чем каюта Неприкасаемых), с тремя койками за ширмой из серых шкур и массивным железным столом у стены. На нем постоянно лежала пара раскрытых книг, страницы которых придавили плошки и кувшин с каким-то снадобьем. На углу стола чуть гудел тигель, и в котелке булькало лекарское варево.

На одной из страниц красовалось жирное пятно, расплывшееся вокруг банки с целебной мазью.

Над рабочим местом Квана нависали хитроумные сетчатые короба с десятками ячеек, в которых хранились различные колбы с лекарствами и смесями. Он то и дело доставал оттуда ингредиенты для своих зелий, кидал их в котелок или просто аккуратно резал на краешке стола и ссыпал в одну из плошек.

Наука лекаря показалась мне загадочнее шаманских заклятий. Вот где истинная магия – знать, что и с чем смешать…

За ширмой, в паре шагов от двери, лекарь соорудил себе топчан. Пожилой недоучка старался не выходить из лазарета без важной нужды и даже в редкие минуты сна вскакивал со своей койки, нервно вслушиваясь в дыхание раненых моряков. В такие моменты я, если был рядом (нахохлившись на табурете у койки Тороса), шептал, что все в порядке, и измученный доктор вяло улыбался и засыпал.

В лазарет то и дело приходил кто-нибудь из команды. Те, кому повезло больше троих абордажников, попавших в вотчину слабости и болезни. Приходил Ворчун с пробитой головой, шипел от боли Три Гвоздя, показывая распухшую ногу. Грэг морщился, пока Кван, едва не засыпающий на ходу, проверял его рану.

Моя рука, кстати, заживала очень быстро. Мазь лекаря творила чудеса.

Обычно я сидел у кровати Тороса, внимательно ожидая, не потребуется ли доку помощь, – и если тот вдруг замирал, ненадолго вырвавшись из забот, и только поворачивался ко мне – я тут же поднимался с табурета, готовый на все.

Поначалу Кван не доверял мне сложных задач, так что вся моя помощь заключалась в «подай-принеси». Сменить воду, подогреть ее в тазу у печки, достать банки с полки, вынести горшки, омыть лица бредящих и не приходящих в сознание раненых. Но потом уже попросил помочь заготавливать нужные ему лекарства. Из тех, что попроще: порошки, вытягивающие дурную кровь из ран, да раствор для повязок.

Но большую часть времени я тихонько сидел, слушая жуткие хрипы в груди Тороса, и трусливо радовался шансу спрятаться от палубных товарищей. Здесь, в логове страданий, мне не нужно было искать взглядом Громилу или Галая. Здесь никогда не было и не будет бахвальских историй Орри. Мир изменился, и я не мог делать вид, будто все в порядке. Не мог видеть, как другие пытаются «жить дальше». Не осуждал их, ни в коем случае, просто не мог вести себя так же.

Шумела печь, что-то бормотал себе под нос Кван, хрипел щуплый штурмовик с пробитой грудью, бредил в безумии лихорадки Торос. Бледный, сутулый доктор почти не спал и в душе грыз себя поедом. Он постоянно боялся ошибиться, по несколько раз проверяя, сколько порошка насыпал в плошку, сколько воды подлил. Щурясь, осунувшийся целитель подносил свечу к смеси, бубнил проклятья в свой адрес – и только потом, замирая сердцем, подавал лекарство. В лазарете пару раз появлялся Гром, и тогда Кван втягивал голову в плечи и старался исчезнуть с глаз капитана, а тот так же тщательно делал вид, что не замечает лекаря. Но выбора у Дувала не было – Лис, хитрый гильдейский ублюдок, так и не объявился. Дошло даже до того, что разгневанный Дувал приказал обыскать весь корабль, но профессиональный лекарь словно в воздухе растворился. Так что наш доктор-самоучка продолжал тянуть свою непростую ношу и моей помощи обрадовался, охотно объясняя, что да как делать.