Разгадай мою смерть - Розамунд Лаптон

— Сожалею по поводу смерти вашего племянника.

Поначалу я не поняла, о ком она говорит, так как попросту не задумывалась о родственной связи между мной и Ксавье.

— Я всегда называла его малышом Тесс, а не племянником…

— Когда состоятся похороны?

— В следующий четверг. Сестру тоже хоронят.

Из голоса старшей акушерки исчезло профессиональное участие, теперь в нем звучало искреннее потрясение.

— Ох, простите, я не знала. Мне сообщили только о мальчике. Мои соболезнования.

Я испытала признательность к любезной докторше, с которой разговаривала утром, за то, что она не превратила твою смерть в расхожую сплетню. С другой стороны, в больнице смерть — тема скорее деловая.

— Я хочу, чтобы ребенка похоронили вместе с ней.

— Да, разумеется.

— Кроме того, мне нужно поговорить с теми, кто находился с Тесс во время родов. Я должна была быть рядом, но… даже не ответила на ее звонок.

Я расплакалась, однако здесь слезы воспринимались как совершенно нормальное явление; даже эту комнату со съемными чехлами на диванах, видимо, оборудовали с расчетом на рыдающих родственников. Старшая акушерка положила руку мне на плечо:

— Я узнаю, кто дежурил в тот день, и попрошу поговорить с вами. Позвольте вас ненадолго оставить.

Она вышла в коридор. Через раскрытую дверь я увидела женщину, которая лежала на каталке и прижимала к груди новорожденного ребенка. Рядом стоял врач, обнимавший за плечи мужчину.

— Обычно у нас плачут дети, а не отцы.

Мужчина расплылся в улыбке, доктор тоже улыбнулся в ответ.

— Еще сегодня утром вы были парой, а сейчас — уже целая семья. Поразительно, не так ли?

Крессида покачала головой:

— Вряд ли этот факт должен удивлять вас как акушера-гинеколога, доктор Сондерс.

Доктор отвез каталку с матерью и младенцем в соседнюю палату, я проводила их взглядом. Даже на расстоянии я рассмотрела правильные черты его лица и глаза, излучающие добрый свет. Все это вместе придавало ему скорее мягкую, нежели хищную красоту. Вскоре он со старшей акушеркой вошел в комнату для посетителей.

— Доктор Сондерс, это Беатрис Хемминг, — представила меня Крессида.

Врач улыбнулся совершенно естественной, обаятельной улыбкой и напомнил мне тебя: ты тоже относилась к собственной красоте небрежно, словно бы не замечала ее.

— Ах да, моя коллега, с которой вы сегодня разговаривали, предупредила о вашем приходе. Наш больничный священник уладил все формальности с похоронным бюро. Во второй половине дня они заберут тело ребенка.

Несмотря на окружающую суету, доктор Сондерс говорил неспешно, размеренно, как будто привык полагаться на то, что его услышат.

— Священник перенес тело в комнату прощания, — продолжал он. — Мы решили, что морг — неподходящее место для малыша. Сожалею, что ему пришлось пролежать там все это время.

Мне следовало подумать об этом раньше. О нем. Нельзя было оставлять Ксавье в морге.

— Проводить вас туда? — предложил доктор Сондерс.

— Если я не отнимаю вашего времени…

— Нет-нет, нисколько.

Доктор повел меня к лифту. Я услышала женский крик. Он доносился сверху — очевидно, из родовой палаты. Как и плач младенцев, крик роженицы, пронизанный дикой болью, был совершенно особенным, ни на что не похожим. В лифте помимо нас находились медсестры и другой врач, однако они никак не реагировали на душераздирающие звуки — судя по всему, привыкли к ним, изо дня в день работая в этом кафкианском больничном мире.

Двери лифта закрылись. Я оказалась прижатой к доктору Сондерсу. У него на шее из-под медицинской формы выглядывала тонкая золотая цепочка, на которой висел узенький ободок обручального кольца. На втором этаже все вышли, в кабине лифта мы остались одни. Доктор Сондерс посмотрел мне в глаза:

— Искренне сожалею по поводу вашей сестры.

— Вы знали ее?

— Возможно, да. Не могу сказать точно. Наверное, звучит черство, но…

— …у вас сотни пациентов? — подсказала я.

— Да. За год в нашей больнице рождается более пяти тысяч младенцев. Когда родился малыш Тесс?

— Двадцать первого января.

Доктор Сондерс на несколько секунд умолк, потом произнес:

— В таком случае меня здесь не было. Я уезжал на всю неделю в Манчестер, на курсы. Простите.

Правда это или ложь? Может, надо было потребовать от него алиби на день родов и твоего убийства? Я мысленно задавала тебе вопрос, но ты не отвечала, совсем. Вместо этого я слышала голос Тодда, убеждающий меня не вести себя глупо. В его доводах был резон. Обвинять всех мужчин в Лондоне, пока каждый из них не докажет свою непричастность? И кто вообще сказал, что тебя убил мужчина? Не подозревать ли и женщин — участливую акушерку, любезную докторшу, с которой я разговаривала утром? А в полиции считали сумасшедшей тебя. Однако доктора и медсестры на самом деле властны над жизнью и смертью, и некоторые из них пьянеют от этой власти. Хотя постой: зачем врачу-профессионалу, жаждущему удовлетворить прихоть нездорового рассудка, выбирать полуразрушенный общественный туалет, когда в его распоряжении целая больница, полная пациентов? В этот момент доктор Сондерс прервал мои размышления — его обезоруживающая улыбка заставила меня смутиться и слегка покраснеть.

— Выходим.

По-прежнему не слыша твоего голоса, я твердо сказала себе, что красота еще не делает из мужчины убийцу и причина моей неприязни в другом: такой красавец, даже будь он холостяком, и не посмотрел бы в мою сторону, отверг бы меня, сам того не сознавая. Если честно, только поэтому я и отнеслась к доктору Сондерсу с подозрением. Я лишь простерла свою обычную настороженность на другой, более глубокий уровень.

Когда мы пришли в больничный морг, я все еще думала не о Ксавье, а о том, как отыскать твоего убийцу.

Доктор Сондерс привел меня в комнату, предназначенную для прощания с усопшими. У дверей он спросил, нужно ли его присутствие. Я не задумываясь ответила отказом.

Я вошла. Обстановка комнаты была хорошо продумана и выполнена со вкусом, напоминая гостиную: на окнах — шторы с набивным рисунком, на полу — толстый ковер и вазы с цветами (искусственными, но дорогими, из шелка). Я пытаюсь убедить тебя в том, что комната показалась мне милой, но нет, не стану обманывать. Эта гостиная для мертвых гостей была ужасна. На одном участке ковра ворс почти вытерся — возле самой двери, там, где неподвижно стояла я и точно так же застывали почти все приходившие сюда люди. Войдя сюда, они сгибались под тяжестью горя и не желали подходить к любимому, близкому человеку, так как знали: приблизившись, они окончательно осознают, что его, любимого и близкого, здесь уже нет.

Я подошла к нему. Взяла на руки и завернула в голубое кашемировое одеяльце, которое ты для него купила. Прижала к груди.