Кащенко! Записки не сумасшедшего - Елена Котова

В то воскресенье я улетала назад в Москву, сын оставался в США, скоро начинался новый семестр в университете.

– Мам, я написал тебе письмо, – сын вошел в спальню, где я паковала сумку.

«Я знаю, что делаю тебе больно, поэтому пишу, ведь разговор между нами уже давно невозможен…» – это начало не сулило ничего хорошего. Мой единственный сын, который должен был достичь в жизни всего, чего не смогла я, прожить более успешную, счастливую и легкую жизнь, чем моя, сообщал, что бросил университет еще зимой и скрывал это полгода. «Я не мог сказать раньше, потому что ты бы меня сломала и заставила вернуться, но теперь уже поздно, я не сдавал экзамены летом». Сын писал, что будет таксистом в Нью-Йорке, а учиться не будет больше никогда.

Отчаяние и желание разбить голову об стену рождали мысли: «сегодня же увезти в Москву и отдать в армию», «к черту самолет, никуда не лечу, остаюсь тут и буду объяснять ему, что он творит, пока этот идиот не поймет», и много другой ереси. Все тинейджерские годы сына, страшные, конфликтные, полные часто беспричинной взаимной злобы, завершились в тот день бунтом, который сломал, как думала я, жизнь моего сына. Стала понятна его агрессия: сын мучился все лето, не зная, чем обернется задуманный бунт, не смея признаться в нем, не зная, как отстоять свое право жить по-своему. Внезапно я поняла: не о том я должна думать, как вернуть сына на правильный путь, а лишь о том, как не потерять его. Нас настолько разделила стена, росшая долгие годы из кирпичей непонимания, что мы уже почти не видели друг друга.

Выйдя из спальни, я лишь произнесла: «Ты сделал свой выбор, я не знаю, что еще сказать». Мы поехали в аэропорт, я думала, как мне пережить случившееся, как найти слова, которые мой сын еще сможет услышать.

Самолет задержали, муж, я и сын со своей девушкой, которая и казалась мне причиной всех бед, пили кока-колу и дрянное красное вино. «Ты молодец, – сказал сын, – я думал, ты меня убьешь». В его словах звучало не только его собственное облегчение, но и сострадание ко мне, и я, наконец, обрела дар речи:

– Ты же понимаешь, что можешь жить в Америке, только если останешься студентом?

– Ну да. Придется пойти в художественный колледж, уже присмотрел один, под Нью-Йорком, – ответил сын (в Нью-Йорке училась его девушка). – Буду рисовать и работать таксистом.

– Ты хочешь стать художником?

– Что-то вроде того. Но точно не инвестиционным банкиром, как хочешь ты.

– Я не буду повторять, что я думаю по этому поводу, ты сам все знаешь. Как бы я ни относилась к своему решению, ты его уже принял. Я буду платить за колледж и твое жилье, потому что мой сын не может жить в помойке. На все остальное придется зарабатывать самому. Мне очень жаль, что тебе будет тяжело, но пойми, это не попытка наказать тебя. Художник, которому мать оплачивает образ жизни инвестиционного банкира, – это раздвоение психики. Помни только, что я тебя люблю, буду любить всегда и всегда буду рядом, если тебе будет нужна моя поддержка.

В ответ на это, впервые за годы, разделявшие нас все больше, сын ответил мне: «Я тоже люблю тебя, мам…»

То воскресенье отделило жизнь моего сына, о которой мечтала я, от той, что он выбрал сам, наперекор всему и, прежде всего, мне. Наперекор школе, где он учился с детьми вашингтонской элиты. Пустив псу под хвост, – как мне казалось все эти годы, всё, что мы с мужем и мои родители вложили в сына и внука, – французский и испанский, теннис и частных репетиторов…

С того воскресенья прошло ровно пять лет и два месяца. Сейчас я ехала по темному мокрому шоссе с Лешкой, сыном моей лучшей подруги, и чувствовала его зреющий бунт. Лешка ненавидел родителей за диски для «вольво», за «Вышку», которую он уже два раза бросал, за деньги, с помощью которых Ленка, его мать, оформляла эти выверты как «академки», и наверняка за многое иное. Выходя у подъезда из Лешкиной машины, я бросила: «Может, приедешь ко мне поговорить? Мне кажется, у нас получился бы разговор».

К моему удивлению, еще через месяц Лешка приехал ко мне. «Я так приехал, чаю попить», – буркнул он себе под нос.

– Понимаешь, – говорила я, разливая чай и разогревая сырники для Лешки, – если ты хочешь жить по-своему, то тебе надо работать, другого варианта нет. У тебя есть и квартира, и машина, которые тебе купили родители, но деньги на еду, одежду, бензин, на эти диски ты по-прежнему просишь у них. По-моему, так ничего не может склеиться.

– Я не могу работать и учиться. А они не разрешают бросить институт.

– А где бы ты работал, если бы бросил институт?

– Не знаю…

– Леш, ты должен сам решить: либо ты работаешь и живешь, как считаешь правильным, либо родители за тебя продолжают платить, а ты будешь слушать, как именно ты обязан жить.

– Почему они считают, что у них есть право шантажировать меня деньгами?

– Это не шантаж. Это их последний рычаг попытаться убедить тебя в том, что ты должен жить так, как они считают правильным.

Прошло еще года три. Лешка кое-как окончил «Вышку», поменял две работы, нигде не приживаясь. В семье продолжались ссоры, а потом почти сразу произошли три события, изменившие многое. Лешкин отец, попав в аварию, на год оказался в заточении больницы, и Лешке ничего не оставалось, как взять в руки его бизнес. Когда отец вернулся к работе, Лешка превратился в партнера, на которого уже нельзя было просто цыкнуть, как в детстве. Тут заболела мать – онкология… Дом наполнился страхом и страданиями: неизвестность исхода, операция, химиотерапия…

Когда Ленка позвонила мне, она плакала не от своей болезни: «Я этого не вынесу, Лешка женится!» Я даже подумала, что это просто глупая Лешкина шутка, очередной выверт, чтобы покошмарить родителей и поутверждать на них свое эго; что до свадьбы дело не дойдет, не сумасшедший же он, чтобы взять и жениться – просто чтобы досадить родителям. Но Лешка действительно женился, поставив всех перед фактом, ни с кем не посчитавшись, – мать была еще в плохом состоянии, в семье не было ни эмоциональных сил, ни даже денег устроить свадьбу. Жену Лешка привел все в тот же родительский загородный дом, благо было крыло с отдельным входом. Мы так и не поняли, каким был его недолгий брак с красавицей Машей: через полгода Лешка развелся, а Маша исчезла.

В детстве мой сын проводил каждое лето в Пярну. В первый же год я подружилась там с Юлей из Ленинграда, а мой Юра – с ее сыном Владиком. Семь лет подряд они проводили на пляже вдвоем каждый божий день, лепили башни из песка, прятали от матерей учебники английского и бесновались в зале игральных автоматов. Когда спустя годы мой сын куролесил, бросал университет, работал таксистом в Нью-Йорке, Владик делал примерно то же самое, только не в Нью-Йорке, как мой Юрка, не в Москве, как Лешка, а в Санкт-Петербурге. Институт он, правда, не бросал, зато после него год сидел дома, потому что не было «работы по душе», а мать обивала пороги военкомата с конвертами в сумочке наготове. Владику это не мешало то и дело приводить в квартиру родителей очередную девушку, он жил полгода с Дашей, потом два года с Машей, или наоборот… Скандалы вечером на кухне и слезы матери по ночам. Все, как у Ленки и у меня.