Этот прекрасный мир - Генри Миллер

И, распевающего громко и ясно, как умирающий раненый лебедь, на кровать мы его отнесли.

Ниже пояса все мужчины братья. Одиночество ищите выше. Оно определяет судьбы поэтов, безумцев – или преступников. «Ныне, – пишет Поль Элюар, – поэты утрачивают свое одиночество. Они теперь просто мужчины среди мужчин и входят в их братство». К несчастью, он прав, вот почему поэты встречаются все реже и реже. Я лично по-прежнему предпочитаю анархию, в отличие от Элюара, понятие «братство», не приводит меня в восторг. Я также не считаю, что оно следует из поэтической концепции жизни. Когда Лотреамон писал, что поэзия должна создаваться всеми[100], он имел в виду вовсе не это. Мужское братство – это долговременное заблуждение, свойственное идеалистам всех стран во все эпохи: оно сводит человека до самого низкого общего знаменателя. Братство позволяет людям отождествлять себя с кинозвездами и политическими маньяками типа Гитлера и Муссолини и отвлекает их от чтения, восприятия, влияния и создания такой поэзии, какую дарит нам Поль Элюар. Я всем сердцем подписываюсь под его стремлением к преодолению отчаянного одиночества путем установления контакта с собратьями. Но когда поэт выходит на улицу, он становится таким же, как все, что не добавляет ему любви и народного понимания. Напротив, единение с соплеменниками означает капитуляцию и отказ от индивидуальности, от своей высокой роли поэта. Если толпа принимает его, то лишь потому, что он сам хочет отказаться от тех качеств, которые отличают его от других и выставляют непривлекательным и непонятным в глазах большинства. Нет ничего удивительного в том, что сумасшедших сажают под замок, спасителей распинают, а пророков побивают камнями. Во всяком случае, ясно одно: поэзия создается не всеми.

(Спрашивается, а почему поэзия должна создаваться всеми?)

В каждую эпоху, как и в каждой достойной жизни, возникает позыв к воссозданию равновесия, нарушенного властью или тиранией, устанавливаемой над нами великими индивидуальностями. Новое равновесие возникает в результате борьбы преимущественно личного и религиозного характера. Эта борьба связана не с попытками достичь свободы или справедливости (бесполезных понятий, смысла которых точно не знает никто), но больше с поэзией, или, если вам будет угодно, с созданием из жизни поэзии – и происходит эта борьба из творчества. Один из наиболее действенных методов борьбы – устранение тирании воззрений, навязанных нам теми, кого уже нет в живых. Мы примеры не отрицаем, а воспринимаем, ассимилируем и, наконец, превосходим. Каждый человек делает это по-своему. Освобождение не универсально, для него нет схемы. Восхищаясь творчеством великого, мы забываем о трагедии, которая окружает жизнь почти каждого из них. Мы, например, не помним, что великолепные древние греки, которыми мы не устаем восхищаться, относились к своим гениям с большей жестокостью и презрением, чем любой другой известный нам народ. Тайна вокруг личности Шекспира также возникла лишь потому, что англичане не хотят признавать: Шекспир, доведенный до безумия глупостью, непониманием и нетерпимостью современников, закончил свои дни в сумасшедшем доме.

Жизнь – либо пиршество, либо голод, гласит старая китайская пословица. Наша жизнь больше похожа на голод. Нет нужды ссылаться на ученость таких мудрецов, как Фрейд, чтобы утверждать: в пору голода люди ведут себя иначе, нежели во времена изобилия. Голодающие ходят по улицам и хищно оглядываются. Они смотрят на своих собратьев как на аппетитные кусочки еды и при случае подстерегают и пожирают их. Такое зачастую совершается во имя революции. Впрочем, не важно, во имя чего это совершается. Как ни странно, но от братства до каннибализма не так уж и далеко. В Китае, где периоды голода более часты и опустошительны, во время публичных казней люди в истерике (скрывающейся за знаменитой китайской маской) доходили до того, что очень часто теряли контроль над собой и веселились.

Голод, который переживаем мы, отличается тем, что происходит в благополучные времена. В основном он носит духовный характер. Ныне люди дерутся не за хлеб, а за право на его ломоть, что составляет некоторую разницу. Хлеб вокруг нас, образно говоря, повсюду, но большинство голодает. Или, скажем, не большинство, а поэты? Я спрашиваю, потому что голодать – традиционная прерогатива поэтов. Странно, что свой привычный физический голод поэты отождествляют с духовным голодом масс. Или же наоборот. В любом случае, мы все сейчас голодаем; конечно, за исключением богачей или самодовольной буржуазии, которым голод неведом – как физический, так и духовный.

Первоначально люди убивали друг друга ради добычи – еды, оружия, инвентаря, женщин и прочего. В этом был смысл, чувства доброты или сострадания отсутствовали. Ныне мы добры, сострадательны и милосердны, но продолжаем убивать все равно, хотя убиваем без малейшей надежды достичь наших целей. Мы убиваем друг друга во благо тех, кто придет за нами, чтобы новое поколение наслаждалось жизнью вполне. (А вот и нет!)

В рассматриваемой книге о сюрреализме[101] не раз упоминалось, сколь многим мы обязаны Фрейду et alia[102]. Однако в списке пресловутых заимствований у него и у его племени до боли ясно обнаруживается одно. Нечто следующее… За все случаи, когда мы не даем сдачи врагу и не уничтожаем того, кто угрожает нас унизить, низвести, поработить или заковать в цепи, с нас взимается штраф в форме коллективного самоубийства – войной или братоубийством, которое называется революцией. Каждый день, который мы не проживаем на максимуме возможностей, мы убиваем в себе будущих Шекспиров, Данте, Гомеров и Иисусов. Точно так же каждый день, проведенный нами в одной упряжке с женщиной, которую мы больше не любим, убивает в нас способность любить и жить с той, которую мы ценим. Эпоха, в которую мы живем, нас устраивает; она ведь создана нами самими, а не Богом и не капитализмом, ни тем и ни другим, как бы мы их ни называли. Зло заключено в нас самих – как и добро тоже! Как писал старый поэт: «Людское зло людей переживает / Добро же с их костьми уходит вниз»[103].

Практичность психоанализа обусловлена признанием его творческого характера. Невроз в истории человеческих болезней явление далеко не новое, то же самое можно сказать и о его радикальнейшем проявлении – шизофрении. Почва нашей культуры, или даже ее подпочва, истощается уже не в первый раз. Голод проникает до корней, что нисколько не парадоксально, но, напротив, в условиях изобилия абсолютно логично. Нам, живым мертвецам, сидящим в перегное изобилия, ничего не остается, как вполне естественно и слаженно тянуть руку за подаянием. Но еще мы можем подниматься и убивать друг друга, что, конечно, несколько занимательнее, хотя в конечном итоге сводится все к тому же – ничтожеству.