Апокалипсис от Владимира - Владимир Рудольфович Соловьев

Наконец-то Даниил вспомнил о нашем существовании. Очевидно, что-то из моего внутричерепного нытья позабавило его, и он посмотрел на нас. Причем руки его по-прежнему находились в тесном контакте с телом Сарры — только теперь он держал их на ее талии.

Интересно, а она потом моется? Как-никак на ее теле отпечатки рук и губ Мессии! Надеюсь, что Моника Левински не ее родственница, а то конфуза точно не избежать. Представляю себе эти заголовки: «На моей кофточке есть пятна страсти!» или «Мое тело — живая икона». Так, предположим худший вариант — это любовь. Таким образом, наше с Биллом место уже не рядом с Даниилом, а, скажем так, чуть дальше. Кстати, я же вообще ничего о нем не знаю, ну, кроме некоторых фактов из его биографии. Странно — ни его мать, ни отчим за все это время не проявились. Если они умерли, где их могилы? И почему Учитель никогда об этом не говорил? А теперь эта Сарра. Интересно, сколько их было до нее? И как быть со свидетельствованием Матфея:

«Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй.

А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».

Или что, он неправильно записал за Христом?

Даниил не прерывал моих размышлений, но взгляд его становился все печальней. Когда я дошел до цитирования евангелиста, Учитель убрал руки от Сарры и сделал жест, по которому девушка удалилась. Теперь уже никто нам не мешал. Настроение Даниила менялось стремительно. Он поднял руки, и мы стали невидимы для посетителей кофейни, так как по воле Учителя перенеслись в место, гораздо более приспособленное для откровенной беседы.

Вопреки моему ожиданию, мы не вернулись в Гефсиманский сад. Судя по всему, это место уже порядком надоело его переменчивому постояльцу. Однако для продолжения беседы с нами Даниил выбрал не менее живописное место. Гора Синай. Именно отсюда смотрел Моисей на Землю обетованную, в которую ему не суждено было войти. Здесь, у часовни святой Екатерины, мы и расположились.

— Владимир, — обратился ко мне Учитель, — как ты думаешь, почему Моисею, которого Господь выбрал в собеседники, не привелось завершить сорокалетний переход со своим народом?

— Ослушался? — предположил я.

— Именно так! — ответил он и обернулся к расстилающимся перед нами видам: — Посмотри на Землю обетованную. Вот она, как на ладони, простирается перед тобой. Земля, обещанная роду Авраама! И лучший из сынов человеческих, отдавший всю жизнь свою служению, пожертвовавший всем для порабощенного народа своего, оказался наказан Господом. Был ли хоть кто-нибудь тогда или же после, кто мог бы приблизиться к его величию? Нет. Моисей велик, и поэтому наказание ему досталось страшное. Ибо кому многое дано, с того многое и спросится.

Даниил посмотрел на меня:

— Где вера твоя? Во что веришь ты: в меня живого или в тот образ, который в угоду многим был многократно искажен? Ты вспоминал стихи из Евангелия от Матфея, но ведь он не записывал за Христом, так что вряд ли это можно назвать точным цитированием. Посуди сам — вся Библия населена яркими живыми образами. Эмоции хлещут через край, ветхозаветные патриархи предстают объемными, сильными, противоречивыми личностями. Давид, ради любви творящий предосудительные поступки, или Соломон, чуть не поправший веру отцов своих из-за прекрасной чужестранки! Да тот же Моисей — гневающийся и скорый на расправу. Ведь он ни на минуту не задумался, когда убил надсмотрщика, поднявшего руку на еврея! А резня, устроенная им для впавших в искус от Златого тельца? Сравни эти характеры с тем, каким рисуют Христа евангелисты! Никаких живых эмоций. Разве это тридцатилетний мужчина, полный сил и здоровья? Конечно, нет. Какой-то немощный дряхлый старик с вечно устремленными в небеса плаксивыми глазами. Но я не такой, и тогда был иным. Неужели так сложно тебе это понять, ведь ты не косный человек? Ты молодой, полный страстей журналист, в конце концов! Если снимать фильмы по Евангелию, то актерам и играть-то будет неинтересно. Канонический образ Христа слишком плоский, будто в объемную цветную картину подставили черно-белую аппликацию. Не вяжется все это с тем, каким Христос был тогда. Разве из таких людей получаются лидеры? А ведь за ним шли, и одного слова его было достаточно, чтобы оставляли люди дела свои, и семьи, и покойников своих. Такова сила и масштаб его личности. Сравни деяния Христа с описанием его — не вяжется, так как деяния правдивы, а образ сильно искажен.

Даниил вздохнул:

— Мысли твои были печальны и тревожны, а главное, ты совершаешь ту же ошибку, что и евангелисты. Все это не обо мне, а о тебе и для тебя. Какая разница, что увидят и напишут журналисты? Для меня это уже неважно! Но не для тебя, ибо ты пытаешься казаться, а не быть. Именно поэтому ты волнуешься об отражении жизни, а не о том, что действительно происходит вокруг тебя.

— Даниил, позволь мне сказать хоть слово! — взмолился я. — Конечно, я не вправе поправлять тебя, но разве не ты говорил о том, как важно показать всему миру, что ты и есть Христос? Если журналистика не важна, зачем мы устроили все эти телевизионные шоу? Разве не благодаря им весть о тебе облетела весь мир? Наша профессия так устроена, что мы всегда имеем дело с отражениями. Массовое сознание получает продукт в преобразованном, отраженном и превращенном виде, и тот, в свою очередь, сам становится иной телевизионной реальностью. А спустя некоторое количество времени уже неизвестно, что более реально — история, вызвавшая интерес людей, или их представление о том, что там на самом деле было. — Так было до конца времен! Теперь все изменилось, и не без вашего с Биллом участия, — по лицу Даниила промелькнула усмешка, — вы оба приложили максимум усилий, чтобы обезглавить мировой журналистский корпус! Пойми, Владимир, все эти рассуждения о значимости общественного сознания абсолютно справедливы, но я говорю не об этом. Ты пытаешься убедить меня в том, что Сарра не вызвала у тебя чувство тревоги и ревности, хотя я вижу, что это не так. Не за мою репутацию ты боишься. Под ударом оказались сразу два основополагающих постулата твоего нынешнего бытия. Первый — представления обо мне, построенные на евангелических текстах, и второй — о том, что нет никого ближе ко мне, чем вы с Биллом.

Даниил подошел ко мне вплотную, и я старался не смотреть ему в глаза.

Было больно. Во многом оттого, что Учитель был абсолютно прав. Не о нем я беспокоился — о себе. Мне так нравилось мое предназначение, и я не хотел терять его. Мы с Биллом не просто апостолы, мы архангелы, и поэтому нас двое! Мы на стороне добра, и нам противостоят силы зла. Тоже двое — Енох и Илья. Все понятно и разумно. Господи, мне так нравится чувствовать силу! Впервые за долгие годы я ни о чем не тревожусь. Я на вершине славы и могущества. Я настолько велик, что могу позволить себе роскошь быть скромным и незаметным, а при знакомстве называть свое имя, будучи полностью уверенным в том, что его и так все знают. Мне нравится ловить на себе восхищенные взгляды. Слава развращает — привыкаешь в минуту.