Двое. После - Алайна Салах

— Привет, мам, — как и всегда, при звонке домой меня охватывает нервозность, и я начинаю расхаживать по гостиной. — Как твои дела?

В трубке раздается невнятный шум, мамин окрик: «Мусор возьми, я сказала!», и лишь затем усталое:

— Ну привет, Таисия. Дела как сажа бела. Кручусь вон как белка в колесе: на работе сменщица заболела — четыре дня без продыху пахала, соседи сверху затопили — вся побелка с потолка отошла. Послала Вадима ругаться с ними, так он разве поругается? На меня только горазд орать, мудак.

В течение нескольких минут я выслушиваю, как мама костерит отчима, и не знаю, что ответить. Они могли часами собачиться друг с другом, но при мне она всегда его защищала и в любой ситуации вставала на его сторону: мол, нос не дорос на старших рот раскрывать. Поэтому сейчас я стойко блюду нейтралитет. Для себя я давно поняла, что отчим для мамы — главный человек в ее жизни, даже пьющий, безработный и плюющий на ее интересы, и любая критика автоматически обернется против меня. Только маме можно жаловаться на его лень, грубость и скотский эгоизм. 

Мне всегда было ее жалко, но именно сейчас появилось беспомощное раздражение. Представляю его, развалившегося перед телевизором со скучающим видом, и маму, готовящую ужин после смены, раздраженную и уставшую. Злюсь — и понимаю, что ничего не могу с этим сделать, потому что она никогда его не бросит. Выльет мне в трубку то, что накипело, почувствует облегчение и оставит наедине с мучительными мыслями. Почему она с ним? Разве не лучше одной? Ведь, чтобы любить человека, нужно его по-крайней мере уважать, а я не могу найти ни одной причины для этого. Ну возит он ее летом в сад вместо автобуса, и что? В оставшееся время пьет, сидя у нее на шее. 

К счастью, мама сама переводит тему. 

— Слышала? Кристинка замуж выходит. С Эдькой лялька у них будет, — ее голос смягчается почти до ласкового. — Округлилась она так, похорошела. Галька не нарадуется.

Воспоминания отбрасывают меня назад, в крошечную кухню Кристины: тощие руки Эдика, шарящие по моему животу, его похотливое сопение в шею и мерзкая выпуклость, трущаяся о мое бедро. И у них будет ребенок.

— Круто, — бормочу я, не зная, что еще на это сказать.

— Кристинка молодец. Все у нее по порядку, по-людски. Обжились, притерлись и о потомстве задумались. Работа у обоих есть: он таксует — в Москве, Кристинка говорит, это выгодно — семью, значит, прокормит. Там глядишь, за вторым пойдут.

Картинный вздох.

— У тебя-то как дела? Учебу хоть не бросила?

Глаза обжигает горячим, грудь тоже. Ну почему? Нет, в разговоре с мамой я совсем не рассчитываю на ласку, но почему именно так? Не только отчим, но и Кристина... Почему ей достаются ее гордость и мягкий тон, а мне… вот это? Сомневающаяся снисходительность? Что должно случиться, чтобы она в меня поверила? Маме будто нравится мысль, что у меня ничего не получится — ведь это означает, что она не ошибалась.

— Нет, не бросила, — цежу я сквозь зубы. — И сессию закрыла на все пятерки.

Про все пятерки пришлось преувеличить, но сейчас мне так хочется. Хочется отстоять себя и заставить маму усомниться в том, что я намного хуже забеременевшей и похорошевшей Кристины. 

— Ты про день рождения мой помнишь? — мама меняет тон на строгий. — Чтобы была, поняла меня? Ты мне дочь или кто? В прошлом году людям в глаза смотреть было неудобно. Где Таисия, да где Таисия? Почему на день рождения матери не приехала? Разве так бывает? Уж не поругались ли? — Мама издает шутливый смешок, очевидно, для того, чтобы достовернее передать свой ответ: — Москву, говорю, покоряет, простодыра моя. 

Я впиваюсь взглядом в настенные часы, словно из них может выскочить кукушка и оповестить, что время, отведенное на звонок домой, иссякло. Очень хочу, чтобы именно так и случилось.

— Я не уверена, что у меня получится с работой, — вру, не заботясь о том, насколько эта ложь звучит правдоподобно. Моя выдержка и без того висит на тонком волоске. — Ты сможешь показать гостям мой подарок на случай, если они начнут обо мне спрашивать.

— Что ты заладила: подарок да подарок, а?! — моментально взрывается мама, напоминая о том, какой раздражительной может быть. — Одурела совсем в своей Москве... На деньгах помешалась! Семья по боку ей, то, что подруга замуж выходит и матерью скоро станет — тоже. Подарками она откупается.

— Никогда больше не повышай на меня голос, — сиплю я, перед тем как бросить трубку.

После разговора с мамой я еще долго не могу прийти в себя. Пытаюсь гладить рабочую форму, но бросаю, несколько раз подхожу к умывальнику, чтобы помыть руки и подолгу разглядываю свое отражение в зеркале. Я прекрасно помню, почему не поехала на ее день рождения в прошлом году: была разбита расставанием с Булатом и эгоистично не захотела подвергаться обстрелу маминых вопросов, терпеть пьяное лицо отчима и ухмылку Эдика, который приехал вместе с Кристиной. И сейчас тоже не хочу, особенно после этого разговора. Оказывается, мое желание поддерживать связь с мамой ограничивается лишь звонками, и я совершенно не испытываю желания когда-нибудь вернуться в нашу череповецкую квартиру и встретиться с людьми, которых знаю с детства. И за это сейчас я испытываю вину. Потому что мама права: я хочу откупиться подарком. 

Почему до сих пор не звонит Булат?

Убедившись, что мне удалось обрести равновесие, я набираю ему сама. Если он задерживается, то я успею сходить в ближайший зоомагазин и купить для Банди вкусняшек, чтобы тот не обижался.

Булат берет трубку не сразу — с шестого или с седьмого гудка, каждый из которых заставляет сердце неприятно сжиматься. Наверное, я все же подспудно жду, что мое розовое счастье рано или поздно поблекнет.

— Привет. Ты скоро? Я просто подумала, что если ты задерживаешься…

— Таисия, — перебивает динамик. — Сегодня у меня приехать не получится. Появились дела.

Внутри холодеет, и отчего-то я даже начинаю лучше видеть. Часто моргаю и разглядываю обнаружившуюся паутину в углу потолка. Жду, что Булат скажет, что-то еще, но он не говорит.

— Поняла тебя. Хорошо… Пока.

Булат больше не позвонил: ни вечером, ни следующим утром. Как я не убеждала себя быть благоразумной и не раздувать его занятость до масштабов катастрофы, я все равно не могла не думать… всякое. Например, что наша ежедневная близость стала его тяготить и пришло время кого-то другого: Диляры, Алины или другой обладательницы безупречного тела, волос и кожи. Тут мне пришлось воззвать к здравому смыслу и сказать себе, что если бы речь шла о женщине, то Булат вряд ли назвал это «делами» и вообще бы стал назначать мне встречу. Я ведь ничего у него не просила, а он не считает нужным лгать.

Еще я вспоминала про то, как в Булата стреляли и задавалась вопросом, насколько большие проблемы могла означать фраза «срочные дела». Накрутила себя настолько, что едва не позвонила ему, чтобы убедиться в его состоянии говорить.