Зима - Евгений Гришковец

А еще прямо сейчас, и десять минут назад, и через двадцать минут в небе все время летят самолеты. Много, много самолетов, десятки тысяч людей летят в небе. Они летят и не чувствуют того, что летят. Кто-то сейчас ест, на высоте одиннадцати тысяч метров, кто-то спит, или читает, или… сидит в туалете, на высоте одиннадцати тысяч метров, в неудобной позе, на неудобном унитазе. Тысячи людей прямо сейчас в туалетах на высоте одиннадцати тысяч метров. А братья Райт несколько лет строили свой биплан, чтоб пролететь несколько сотен метров или ярдов. Ну, в общем, немного. А мы: «Боже, как мне надоели эти перелеты! Надо будет как-нибудь, для разнообразия, поездом прокатиться».

Тыщщи самолетов летят… А в морях тыщщи кораблей, сотни подводных лодок… Поезда едут, железнодорожники на своих локомотивах туда-обратно…, сотни пожарных сейчас тушат пожары, прямо сейчас…, где-то наверняка тонет какой-нибудь корабль, сейчас тонет. Может быть, небольшой, может быть, просто какая-нибудь лодка с тремя туземцами, а может быть, огромный лайнер, но прямо сейчас.

Бессмысленно об этом думать все время, зато можно почувствовать. Но это так сложно — почувствовать. Но можно попробовать. Я даже специально для этого создам специальные условия, вот смотрите… (Надевает на голову летчицкий шлем с очками, подходит к вентилятору.) Я сейчас включу вентилятор, и еще будет музыка, под которую, как мне кажется, легче понять, легче почувствовать, как все это одновременно летит… ну, все эти самолеты.

Включает вентилятор, начинает звучать музыка, подвешенные самолетики начинают раскачиваться. Рассказчик танцует соответствующий танец. Музыка заканчивается, рассказчик выключает вентилятор.

Только вы не подумайте, что я об этом все время думаю… Я про них не думаю. Только они летят все время,…сейчас.

И еще, прямо сейчас… Вот это очень скользкая тема… прямо сейчас где-то идет война.

Я же говорил — тема скользкая. Но где-то же идет война. И даже не просто — где-то, а в разных местах… Я не говорю о той войне, которая тут, неподалеку. А где-нибудь в Африке, и где-нибудь во льдах… Где-то во льдах сейчас солдаты…воюют.

А солдаты? Кто это такие — солдаты? Как я понимаю, кто такие солдаты? Это не те люди в военной форме, которых мы встречаем в городе. Или не те, которых мы видим по телевизору… в новостях. Там какой-нибудь генерал, например английский или американский, да хоть итальянский, говорит: «Мы не намерены!..», или наш генерал говорит: «Мы тут разобрались в ситуации и заявляем, что мы не намерены!..» Так вот, все эти военные — это не солдаты. Солдаты — это те, о ком мы не знаем, что они делают. Солдаты — это те, которые ушли, которые уходят… Помните, в кино — идут солдаты…, какой-то косогор, разбитая вдрызг дорога, погода плохая, солдаты идут с вещмешками и винтовками… Уходят. А на переднем плане какой-то герой…, в смысле герой фильма, он прощается с героиней и бежит… за своей ротой…, за своим местом в строю. Или не так. Стоит эшелон… вдалеке, вагоны открыты, там видно солдат, они сидят в вагонах, свесив ноги, кто-то бегает вдоль состава, но мы не видим их лиц…это солдаты. А на переднем плане — герой…фильма. Он прощается с героиней и говорит: «Я вернусь, дорогая», — и бежит к вагону, потому что поезд тронулся. И мы понимаем — он не вернется. Или он прощается не с героиней, а с генералом и говорит: «Мы не подведем», — и бежит к вагону. И на ходу заскакивает на подножку, ему помогают солдаты, затаскивают его в вагон, и все смеются. И мы понимаем — они не подведут, и не вернутся.

А война, это вот… много, много фильмов…разных… плохих, хороших. Я их так много видел. Я очень много видел фильмов про войну. Я редко думаю о войне. Даже, наверное, вообще о ней не думаю. Но я слишком много видел фильмов. Какие-то обозы…, некрасивые люди, танки, танки со звездами, танки с крестами, поля горят, громкая музыка, самолеты воют, и так далее и тому подобное. Ползут по полю два бойца, вдруг рядом взрыв. Их забрасывает землей…, и я отлично знаю, что дальше будет. Один поднимает голову и говорит: «В этот раз совсем близко рвануло». А другой головы не поднимает, потому что его убило. А первый кричит, тряся убитого: «Леха, Леха, Леха!» И я видел это в тысяче фильмов. Но это все равно… как-то серьезно. Серьезно!

Потому что я помню, правда, я не помню, сколько мне было лет. Я лежал, перед сном, и ни с того ни с сего думал… или, скорее, так, фантазировал. Точнее, боялся. Лежал — боялся. Боялся того, что вот, если бы немцы пришли, как в кино, и всех бы стали убивать, то я бы притворился мертвым и ни за что бы не шелохнулся, лежал бы, как мертвый. И я в своей кровати принимал разные позы, которые, на мой взгляд, были больше похожи на позу убитого, и задерживал дыхание как можно дольше, и пытался не моргать…, чтобы немцы не увидели. Чтобы немцев убедить, что я не живой.

И все эти фильмы слились в войну. И все это для меня… тема серьезная. Потому что, когда в каком-нибудь, даже совсем дурацком фильме какой-нибудь немецкий генерал, которого играет худой, остроносый литовский артист, говорит другому противному, толстому немецкому генералу, которого играет… другой литовский артист… так вот он говорит: «Вы не знаете этих русских, они не сдадутся…», или: «…он вам все равно ничего не скажет, этот Иван…» И весь этот фильм — дурацкий, и сцена эта — дурацкая, и немцы показаны дураками, и понятно, что было все не так… А мурашки по спине бегут. Мурашки… потому что — приятно, что русские солдаты такие…, что победили.

А однажды я видел…, я был однажды на месте боев, и там велись раскопки. Правда, не настоящие раскопки, а так… Искали оружие, ордена, для продажи. И при мне раскопали немецкого сержанта. Это мне потом сказали, что он сержант-артиллерист. Я увидел немного. Первое, что откопали, были его ноги… в ботинках. Ботинки были зашнурованы кожаными шнурками. Шнурки были завязаны на бантик… На бантик. С длинными петлями. Я увидел узел, который пятьдесят с лишним лет назад завязал живой человек. Завязал, а потом умер. Завязал точно так же, как я завязываю шнурки… В точности так же. Он их завязывал…, делал движение, которое я отчетливо себе представляю. Завязывал, не думал, что его убьют… Просто, когда я увидел эти ботинки, я впервые в жизни встретился с живым немецким солдатом, в смысле солдатом Той войны. И отношение к войне у меня стало еще сложнее. Намного сложнее.

И теперь я живу еще и с этими шнурками… В смысле, железнодорожники ездят туда-сюда, хочу в Грузию, самолеты летят…а теперь еще и шнурки…, и солдаты… Потому что они везде… солдаты.

Они там, там, там… (Показывает рукой в разные стороны.) Вот я показываю, в любую сторону (опять показывает), а там на каком-нибудь расстоянии обязательно есть солдаты. Обязательно есть. Везде солдаты. И я это чувствую.

Чувствую.

Это так важно, что-то сильно почувствовать, почувствовать… Не боль…, потому что боль — это вот отсюда, в смысле, когда болит, это отсюда. (Показывает на анатомическую схему.)

Я имею в виду — ПОЧУВСТВОВАТЬ!.. Не вкус и даже не радость…, а ситуацию. Ситуацию! Почувствовать то, что ЕСТЬ.

И тут мы не знаем, в какой момент мы почувствуем, а в какой нет. И какие для этого нужны условия… для того, чтобы почувствовать. Иногда во-обще никаких условий не надо.