Жизнь переходит в память. Художник о художниках - Борис Асафович Мессерер

la barba bianca» — «Лев с белой бородой», в роли директора цирка.

…Герои книги — артисты цирка, но они же — наши друзья. Наездник — Отар Иоселиани, художник — я сам, одна балерина — Вита, другая — Лора, директор цирка — сам Тонино. Здесь участвуют многие: и Белла Ахмадулина, и Боря Мессерер, и даже сам Достоевский, и художник эпохи Возрождения Пинтуриккио, пришедший в эту книгу из пятнадцатого века.

В иллюстрациях к этой книге сошлись два мира, две страны — Россия и Италия. Между Колизеем и скульптурой Мухиной «Рабочий и колхозница» протянута веревка, на которой сушится белье. Пизанская башня накренилась над русским пейзажем, на заднем плане — церквушка и магазин «Сельмаг». Эти иллюстрации мы с Тонино сначала принесли в «Детгиз» в Москве, а потом в Италию.

Сейчас, по прошествии стольких лет, когда уже нет возможности ни о чем расспросить Мишу, я мучительно, пристально вглядываюсь в его картины и стараюсь понять их затаенный смысл, проследить творческие устремления автора.

Вот, к примеру, его автопортрет с длинными спутанными волосами. Художник изображен на фоне космического беспорядка мастерской, где все вещи находятся в состоянии невесомости и летят в пространстве по своим законам, наплывая на локоны героя картины, выходя таким образом на первый план, что нимало не смущает самого художника, привыкшего, видимо, к такому их непослушанию. Они просто перешли (или прилетели!) с его картин с изображением космонавтов в обстановку мастерской и ведут себя там столь же своенравно, как прежде в космосе. И лишь строгий по отношению к себе и сосредоточенный взгляд художника, словно не замечающего бунта вещей, а целеустремленно вглядывающегося в свой внутренний мир, заставляет нас тоже не слишком удивляться этому своеволию предметов.

Еще один автопортрет — со спины и затылка — эпатирует выбранной точкой зрения. И, несмотря на прямой эпатаж, зрители все равно испытывают симпатию к художнику, потому что в спутанных волосах героя таится какая-то вольность натуры автора, а в перевернутых задней стороной картинах — обещание того, что когда-нибудь мы увидим то, что на них нарисовано.

С таким же интересом я вглядываюсь в портрет писателя Андрея Платонова, окруженного нехитрыми деталями крестьянского быта, и диву даюсь — насколько же раньше меня по времени Миша обратился к творчеству Платонова и восхитился им, будучи совсем молодым человеком. Складки ткани на одежде, фактура досок на скамье, на потолке и на полу, витки прутьев на вершах, которые он плетет, и многие предметы быта: керосиновая лампа, топор, кружка, бутылка, воронка… — все служит общему делу, затеянному художником в поисках образного решения портрета. Как верно и прочувствованно художник вник в образ Платонова и донес его до нас, заставляя еще раз склонить голову перед писателем, да и перед самим Мишей, так рано осознавшим его величие.

Этому же посвящены (тоже очень ранние) эскизы декорации к фильму «Епифанские шлюзы», в которых стихийно старался самовыразиться молодой художник Миша Ромадин, преклоняясь перед образом писателя.

Тщательные, полные информации о героях фильма «Поздняя любовь» эскизы декораций к этому произведению. Мы видим здесь и глаз, и руку художника, которые ведут нас от предмета к предмету, помогая создать зрительный образ будущего фильма. Костюмы главных персонажей как бы перевыполняют норму, требуемую от художника-постановщика, но без них сам Миша не может обойтись, работая над фильмом.

И так, шаг за шагом, рассматривая картины Миши, мы проникаемся его миром: в нем не только рабочие эскизы к фильмам, но и совершенно необходимые художнику экскурсы к людям, поразившим его воображение.

Это может быть портрет Дагера — одного из создателей фотографии, выполненный с внимательным отбором и детальным запечатлением предметов, обязательных для работы художника и исследователя. Складки на визитке Дагера, зонт, бесчисленные фотоаппараты на заднем плане и в руках фотографа — все способствует созданию образа поглощенного своим делом мастера.

Или прорыв в высшие духовные сферы, стремление к самому заветному, что есть для художника, к образу Александра Сергеевича Пушкина. И здесь Миша остается верен самому себе, со своим «перечнем» предметов, которые волнуют его как художника и вместе с тем заставляют волноваться и нас, зрителей, потому что через эти предметы и заоконный пейзаж мы приобщаемся к миру Пушкина. И, конечно, сам Александр Сергеевич, «застигнутый» Мишей в «минуту душевной невзгоды», приковывает наш взгляд своей оригинальной и страдающей позой. Она гипнотически действует на психику. Мы проникаемся чувствами поэта, становимся соучастниками его переживаний.

Что бы ни делал Миша, на любой его картине мы можем увидеть бесчисленные «аксессуары», работающие на образ и помогающие в его расшифровке.

Когда я вижу работы Михаила Ромадина, собранные вместе, то понимаю их общность. Все они безумно многодельны, художник не оставляет ни одного свободного места на холсте, буквально зарисовывая его до предела, и каждый штрих при этом ценен. Мне передается вера в то, что и для зрителя это так.

Маленькие штрихи к образу Миши Ромадина. Он был очень красивым человеком, широким, талантливым во всем, что делал. Хорошо играл на гитаре, увлекался джазовой музыкой и с открытой душой участвовал в наших застольях. Под красотой я подразумеваю и его внешний облик, с непокорной прической, и его сбивчивую, захлебывающуюся манеру говорить и то, как он пел под собственный аккомпанемент на гитаре сюжеты современного американского джаза. Входя в драйв, Миша «рвал» струны своего инструмента. И даже как бы выйдя из этого перевозбужденного состояния, в которое он впадал, исполняя то, что особенно ему нравилось, Миша продолжал оставаться красивым, только несколько поникшим и обессилевшим от напряжения. Я всегда любовался неукротимостью Мишиной натуры, поражался увлеченностью той музыкой, которую он исполнял. И с этой же страстью Ромадин, конечно, окунался в свое рисование, в другой поток творчества, захватывающий его.

Несмотря на большую близость между нами, так случилось, что при жизни Миши мне на глаза не попалась написанная им книга «Хаммер». В нее он включил много рассказов, так или иначе проливающих свет на его творчество. Прочитал я ее значительно позднее.

Быть может, наиболее интересным в книге для меня было начало творческой деятельности Ромадина, его становление как художника, их дружба с Андреем Тарковским. Замечательны страницы, где Миша рассказывает о поиске Тарковским специфического киноязыка — Андрей не признавал его вторичность ни перед литературой, ни перед живописью.

Миша пишет о том, что Тарковский не любил фантастику. Это кажется странным, поскольку идеей, которой они служили, был сюжет научно-фантастического романа Станислава Лема, но и Миша, и Андрей старались по возможности его «заземлить».

Несомненно, что для