Жизнь переходит в память. Художник о художниках - Борис Асафович Мессерер

и Яновской. В первую очередь, «Записки сумасшедшего» по Гоголю (2010), где меня поразило, как Сережа решил пространство, предусмотрев для каждого персонажа свою нишу на сцене.

Просматривая книгу «Театр Бархина», я обнаружил интересную деталь: в разделе «Краткая, но полная биография» лаконично, одной строчкой, сказано: «С 1987 года дружба с Б. Мессерером и С. Ямщиковым». Тогда как я датирую возникновение наших дружеских отношений значительно более ранним годом — 1977-м. То есть со времени первой общей поездки в «Челюскинскую». Возможны два варианта. Или Сережа просто перепутал даты, или он имел в виду апогей наших отношений, когда мы особенно часто встречались в Москве, в мастерской Савелия Ямщикова в частности, которая была сначала в Савельевском переулке, а потом уже на Пречистенке.

Сережа всегда тяготел к архитектуре (в том числе потому, что происходил из архитектурной семьи), и я не удивлялся этой его приверженности. Уже в зрелом возрасте (в 2008 году) он пригласил меня в ресторан, который сам проектировал. Ресторан, называвшийся «1812 годъ», находился на Садовой-Кудринской улице, 6. Как отмечено в книге Бархина, он был автором интерьера, вестибюля, двора, дворцового фасада и триумфальной арки ресторана. А фасад дома существовал в исторической застройке города и оставался неизменным. Но меня поразило, что Бархин решил все эти элементы архитектуры не в современном стиле, а в более чем архаическом: не то в стиле итальянского Ренессанса, не то в духе советской архитектуры. Сережа исключил современное решение пространства, зато капители коринфских колонн были выполнены с исключительным мастерством и тщательностью. Причем выглядели они особенно причудливо рядом с огромной стеклянной перегородкой. В этом заключался совершенно оригинальный подход к архитектуре самого Бархина. Он не исповедовал новаторский стиль, а переосмысливал традиционную ренессансную архитектуру, соединяя ее с модерном, — это являлось частью его мировоззрения.

В характере Сережи было много противоречивого, это касается и его восприятия архитектуры. Он поклонялся Ле Корбюзье и вместе с тем часто упоминал имя архитектора Андрея Константиновича Бурова. Бархин вообще имел парадоксальные пристрастия, будучи очень пристрастным человеком, но для меня в этом и заключалась его притягательность, его оригинальность.

Иногда, в самые неожиданные моменты, Сережа звонил по телефону и довольно торжественно приглашал меня в ресторан на обед по какому-то только ему ведомому поводу. В таких случаях он старался заплатить сам, хотя обычно со мной это сделать не удавалось. Порой к нам присоединялись — тоже неожиданные — спутники. Помню, например, ужин в ЦДЛ с Володей Васильевым и Мариной Панфилович. Или встречи с Сережей и Михаилом Посохиным в ресторане Академии художеств, случавшиеся тоже из-за архитектурной ностальгии (Миша — крупный архитектор). Видимо, Сережа звонил и предлагал встретиться, когда чувствовал, что мы давно не виделись и что наша связь начинает ослабевать, тем самым стараясь не утратить ее. Здесь я хочу воспроизвести дневниковые записи Сережи в фейсбуке. Они как бы служат подтверждением его ответного дружеского чувства и тем ценнее для меня, что я прочитал их впервые уже после ухода Сережи из жизни:

17 марта 2016 г.

Позавчера был на дне рождения Бориса Мессерера. Какой все-таки Борис Асафович хороший и трогательно деликатный человек, хотя и король богемы.

16 мая 2018 г.

Последний шестидесятник — Борис Мессерер

«Надо всегда говорить о том, что нас объединяет, а не разъединяет».

Художник Б. Мессерер

В годы моей юности, зрелости и сейчас Бориса Мессерера называют королем богемы. Да, он и сейчас — Король. Король, когда ни королей, ни богемы уже нет.

Борис великолепно ведет любой стол. С иностранцами, с герцогами, со строительными рабочими, с артистами и актрисами, с поэтами, художниками. Борис и тогда, и сейчас, хотя и небольшого роста, но настолько энергичен, что вырастает до участника кубка Дэвиса. Он всегда, даже когда вечер мог быть у Саввы Ямщикова, за столом — почти как тамада. Он никого за тостами не забывает.

Когда разгораются споры, не политические, а скорее об искусстве, Борис пытается всех успокоить. Он всегда просит говорить о том, что нас объединяет, а не разъединяет.

Он никогда не подшучивает над людьми. Он может защитить любого невзначай обиженного за столом. Но мягкий юмор всегда с Борисом.

Слава Борису Мессереру!

Причудливая наша дружба с Сережей Бархиным очень много значила для меня. Я высоко ценил его присутствие в моей жизни. И сейчас, когда пишу эти строки, не перестаю сожалеть, что встреч наших все равно было недостаточно и многое хорошее, что мы могли бы сказать друг другу, не сказали. Светлый образ Сережи всегда в моей памяти, и я стараюсь передать всю невысказанную нежность, которую испытывал к нему.

Михаил Ромадин

В этих заметках я пытаюсь запечатлеть удивительный круг талантливых художников, работавших в одно и то же время в Москве, связанных дружескими узами и профессиональными интересами. Я понимаю, что важную роль в существовании этого содружества играла принадлежность к той или иной секции Союза художников. Иногда, впрочем, какой-то художник нарушал «границы жанра», и проявлялись различные его таланты. Само понятие круга в данном случае весьма относительно. Он, скорее, определялся нашими симпатиями и антипатиями и, конечно, мерой творческой близости.

В числе наиболее ярких персонажей того времени, обладателей разносторонних увлечений я вспоминаю Мишу Ромадина, сына известного художника Николая Михайловича Ромадина, серьезного мастера, пользовавшегося уважением в художественной среде. Дистанция между ними в то время была огромная.

Николай Ромадин, народный художник, действительный член Академии обладал устоявшимися взглядами, был сторонником реалистического искусства и, более того, имел множество поклонников своего творчества в кругах приверженных делу реализма людей. Его можно было назвать, как теперь принято, гиперреалистом: он рисовал с невероятной точностью, что само по себе заслуживает внимания.

Его сын Миша, человек весьма авангардных взглядов, с юношеским порывом отвергал все художественные искания Ромадина-старшего. Редкие встречи с отцом сопровождались серьезным выяснением отношений, но это ни к чему не приводило. Хотя в своих воспоминаниях Миша пишет об отце уважительно, с любовью:

Глядя на пейзажи отца, прозрачные, изысканные по колориту, представляешь себе спокойного, уравновешенного человека. Здесь же полная противоположность — бешеная энергия и способность работать при минимальных условиях. Ночью при одной свече («Красный интерьер», «Интерьер Сарьяна») или в лесу в трескучий мороз, когда он, приняв грозного зверя за собаку, почему-то погнался за ним с мастихином, но тот гордо пошел в лес, не обернувшись («Волчий след»).

Отец был в постоянных разъездах. Он с одним этюдником и рюкзаком отправлялся в