Ангелы мщения. Женщины-снайперы Великой Отечественной - Любовь Виноградова

Все это вошло в привычку, так было все время до конца войны, пока они наступали: и еду, и одежду они брали в покинутых домах. Позже, уже в Германии, «открывали шкаф», чтобы взять там комбинацию, трусы и фильдеперсовые чулки, которые надевали в сапоги по пять или шесть пар, вместо портянок[293]. Когда Тоня Захарова так переоделась в последний раз, ей не повезло: чистое, перевязанное ленточками белье в шкафу оказалось все штопаное. В нем она приехала в Москву, его и носила несколько лет после войны, ведь другого взять теперь было негде.

Из брошенных литовских домов девушки брали не только белье, но и платья, и шляпки. Не для того, чтобы носить их с собой в вещмешке, — каждый ненужный предмет в нем означал дополнительные мучения во многокилометровых переходах, а посылки разрешили посылать домой только позже, — а для того, чтобы ненадолго переодеться в гражданское и почувствовать себя девушкой. «Я заболела одной болезнью — необычайно захотелось мне надеть платье и быть хоть немножко похожей на женщину», — писала 19 февраля 1943 года, отдыхая после ночного вылета, штурман женского ночного бомбардировочного полка Галя Докутович[294].

Да и вещи здесь были красивые, у большинства этих девушек ни до войны, ни в нищем послевоенном существовании красивых платьев не было. Все, что было нужно, — это нарядно одеться, сфотографироваться и послать фотографию домой — пусть там все удивляются, и пусть останется на память. А можно послать такую фотографию молодому человеку, если с кем-то переписываешься: пусть каждый день на тебе сапоги и гимнастерка и волосы коротко острижены, чтоб не набрать вшей, но на фотокарточке ты — красивая девушка в светлом платье.

Дневник Розы Шаниной за то лето, к сожалению, не сохранился. Толстая тетрадь у нее в Литве была, и писала она в нее чуть ли не каждый день[295]. Но оставленные в обозе вещи частенько пропадали. Может быть, так случилось и с этой тетрадью? Да и то, что сохранились следующие тетради, — чудо. О фронтовой жизни Розы Шаниной мы знаем подробно из ее тетрадей с сентября 1944 года до гибели Розы в январе 1945-го.

«Я привыкла к Саше и к Калерии, и мне без них скучно. Я их очень уважаю, больше чем других девушек. С подругами жить легче. Мы трое из разных семей. У нас разные характеры. Но есть что-то общее. Дружим, и крепко. Калерия — хорошая девушка. Смелая, без тени эгоизма. Я это больше всего ценю в людях. Саша толковая. Разбирается во всех вопросах. Память у нее золотая. Саша, Калерия и я — „Бродячая тройка“. Как буду жить без них, когда кончится война и мы разъедемся в разные стороны?» — писала Роза[296]. Но она из «тройки» погибла первая.

30 июля 3-й Белорусский фронт прорвал оборону противника по Неману. 1 августа немецкие части оставили Каунас. Однако немецкое сопротивление постепенно усиливалось, 3-й Белорусский двигался вперед медленно и со значительными потерями. Коммуникации растянулись, боеприпасов не хватало. Противник обрушил на фронт ряд контрударов, в середине августа несколько пехотных полков попали в окружение.

Клава Пантелеева не запомнила, где это случилось с ее полком. Окружение было не полным, «а как бы подкова» — остался небольшой выход. В памяти сохранился двухэтажный дом на хуторе — «сверху донизу лесенка»[297]. Им велели забинтовать лопаты и котелки, чтоб ничего не гремело, и вели потихоньку мимо хутора. Но если бы были поблизости немцы, о присутствии русских их непременно известили бы местные: на лесенке большого дома стояло несколько женщин. Они смотрели на проходящую военную часть, и одна из женщин, не стесняясь в выражениях, ругала советских. Никто ей ничего не сделал, позволили остаться при своих взглядах — а ведь могли и пристрелить.

К 20 августа наступающие советские войска выбились из сил. С 29-го Ставка ВГК приказала 3-му Белорусскому перейти к обороне в районе Сувалок. До границ Восточной Пруссии — территории врага — оставалось от Сувалок всего несколько километров. Немецкое население начало уезжать в панике, заверениям гауляйтера Коха уже не верили. Для 3-го Белорусского фронта операция «Багратион» закончилась.

Политруки готовили армию к вступлению на вражескую территорию, рассказывая о зверствах врага на территории СССР. «Следы кровавых злодеяний немцев бойцы видят на каждом километре своего победоносного наступления», — отмечалось в донесении политотдела 31-й армии. В беседах приводились примеры таких злодеяний. «Подразделения 1162 сп прошли через дер. Видрица Шкловского района Могилевской области. В 500 метрах от деревни на опушке леса лежит девушка лет 20-ти. Это немцы поймали советскую девушку и за то, что она имела связь с партизанами, нанесли ей 20 ножевых ран и синяков, предварительно раздев ее догола и изнасиловав. В деревне ни одного дома. Немцы сожгли всю деревню, где насчитывалось 147 хозяйств. Сейчас осталось одно только географическое название…»[298]

«Акт о зверствах» зачитывался в подразделениях, заставляя бойцов «с еще большей яростью бросаться в бой, чтобы отомстить фашистским извергам»[299].

Клаве Пантелеевой запомнился короткий отдых, который ее армии дали в конце августа — начале сентября 1943-го у самой границы Восточной Пруссии. Она и ее товарищи писали множество писем родным и друзьям, наконец появилось для этого и время, и, главное, бумага: до этого бумага была страшным дефицитом и родных просили прислать в письме листочек. В письма Клава вставляла стихи, переписанные из «Боевого листка» — не маленького, который во взводе делала Зина Гаврилова, а большого листка дивизии, ее собственной фронтовой газеты. Там все время печатали разные стихи, и Клаве особенно нравились К. Симонова. Родители и сестры над этими стихами плакали, старшая сестра хранила все Клавины письма и думала стихи отправить «в какую-нибудь редакцию» — считала, что стихи Клавины. Когда Клава, вернувшись с войны, узнала об этом, ей стало очень смешно: «Да ты что! У меня ума не хватит сочинить, переписать бы — и то хорошо!»[300]

После отдыха Клавин взвод разделили на три отделения и все отделения «раскидали по разным частям». Получилось так, что в разные отделения почему-то попали и Клава с Марусей Гулякиной, а ведь Маруся только что вернулась после ранения. И когда Марусю убили, она была в паре с Катей Ульяновой. Клава узнала только позже, что Маруся погибла, и очень горевала о ней, но все же не так, как о Марусе Чигвинцевой. «Третья Маруся» — следующую Клавину пару тоже звали Марусей — благополучно воевала до конца войны. Как только кончилась война, Маруся Кузьмина вышла замуж за политрука Иванова и родила мальчика, который, насколько Клава могла судить по фотографиям, был «вылитый политрук Иванов»[301].