Пленник богини любви - Елена Арсеньева

Чудилось, из ее глаз изливается уже не испепеляющий огонь, а бледное серебристое пламя, заключая молодых людей в некий самосветный кокон, прозрачный, легкий, однако прочно отделяющий их от всего остального мира. И сцепленные пальцы они, кажется, уже не смогли бы разнять, даже если бы захотели: колдунья обвила их руки какой-то серебристой травой, промолвив:

– Апас, воды небесные и земные, которые следуют путем богов, очистите от грязи, от вины, от греха, лжи, проклятья!

Неведомо откуда взялась та трава – да и не заботило это Василия и Варю, хотя потом, после того, как она была снята, на их запястьях сверкали капли воды. Словно сквозь сон смотрели они, как колдунья склонилась к костру, пометила лоб священным пеплом и трижды обвела соединенную пару вокруг своего храма.

Затем колдунья сняла траву. По знаку Кангалиммы Нараян куда-то удалился, а затем вернулся, ведя с собою корову – такую чистую, белую, словно она прямиком сошла с Луны. Рога ее были увенчаны такими же прозрачными цветами, как те, что украшали поляну. Почему-то никого не удивило, когда колдунья приказала Вареньке и Василию лечь рядом на земле. Корова благосклонно обнюхала их, и Варя тихонько засмеялась, когда влажное теплое дыхание шумно защекотало ей лицо.

Похоже, колдунья осталась довольна и разрешила молодым людям встать.

Кангалимма села возле коровы и обмыла ей копыта сперва молоком, потом водою. Накормила из своих рук рисом и сахаром, посыпала голову сандаловым порошком… Все необходимое подавал Нараян, и в любое другое время Варенька непременно задумалась бы, откуда он это берет, откуда знает, где лежат колдовские припасы, однако сейчас впечатления внешнего мира проходили мимо ее сознания, не задевая его.

Ничто не было способно вызвать удивление – напротив, Варя словно бы заранее знала каждую подробность обряда. Она не удивилась, когда Кангалимма обвила цветами шею и ноги коровы, покурила над ней тлеющим сандалом, обошла трижды, а только потом села доить в подставленный Нараяном серебряный круглый сосуд. Затем обмакнула в пенистое молоко хвост коровы и передала сосуд Вареньке, которая приняла его напряженными руками. Да, наверное, это и в самом деле было серебро. Молоко нежно белело, мягко благоухало. Варя смотрела в белое колыхание как зачарованная. Вдруг вспомнилась легенда индусов о волшебной корове Сурабхи, которая исполняла все желания того, кто попьет ее молока, – и прежде чем Варя осознала, что делает, она торопливо глотнула из чаши. «И умереть в один день!» – чудилось, произнес кто-то рядом торопливым задыхающимся шепотом, и она не сразу поняла, что это ее голос, ее страстный шепот, ее заветное желание…

Она смущенно повернула голову и наткнулась на взгляд Кангалиммы. Теперь глаза той казались совершенно серебряными, как будто до краев налитыми лунным светом, а рядом… а рядом полыхали два сгустка черного пламени.

Варя вздрогнула, запнулась, несколько капель молока выплеснулось через край… до нее долетел испуганный шепот отца, короткий вздох Василия… и в то же мгновение она поняла, что это не взор дьявола или ракшаса: это смотрит на нее Нараян. Верно, угасающее солнце придало его глазам такой страшный, нечеловеческий блеск. Но сердце все еще сжималось в испуге, и Варя успокоила его тем, что прилежно исполнила прежде неведомый ей, но отчего-то хорошо известный завершающий обряд: поставив чашу с молоком у ног Василия, она обмыла их и обтерла своими распущенными волосами, а потом вдруг, неожиданно для себя, приникла к ним губами.

Счастье, затопившее ее сердце в этот миг, было почти нестерпимо…

Василий вздрогнул, подхватил ее, прижал к себе, поцеловал – бережно, словно священнодействуя.

– О боги, чьи чудесны деяния! – послышался голос. – Да свершится ваша воля над этими людьми!

Едва ответив на поцелуй – так дрожали от близких восторженных слез губы, – Варя испуганно оглянулась. Почему-то показалось, что, поднимаясь, она толкнула какого-то человека, но за спиной никого не было, полянка просматривалась до самых джунглей. И все-таки Варю не оставляло ощущение, что вокруг толпится народ.

Она явственно слышала шуршанье одежд, шелест шагов, всплески смеха, неразборчивый шепот – как бывает в церкви, когда толпа гостей, собравшихся присутствовать на венчании, слышит последнее «Аминь!» священника и, не осмеливаясь нарушить тишину храма, шепотом поздравляет молодых, теснясь к ним поближе, чтобы выразить свою радость и умиление взглядом, прикосновением или чуть слышным словом привета.

Варенька слабо улыбнулась, благодаря, потом ликующее: «Горько!» – коснулось ее слуха, и не успела она удивиться, что в церкви кричат «Горько!», как губы Василия вновь припали к ее губам.

– Слажено! – торжествующе выкрикнул Бушуев, хлопая по плечам обоих «дружек», однако если Реджинальда от этого резко качнуло, то Нараян, казалось, даже и не заметил увесистого удара.

– Чего пялишься? – счастливо захохотал Бушуев, пьяный без вина от одного только облегчения, что столь удачно пристроил своенравную дочку. – Заведи себе такую же красавицу и целуйся сколько хошь, а на чужих женок попусту глядеть закон не велит! Ну что, ваше преосвященство, – обернулся он к Кангалимме, взирая на нее уже без всякого страха, как на близкого человека, почти что родню. – Благословите молодых и примите самую горячую мою благодарность…

– Берегите их… – прошелестел голос колдуньи, долетевший откуда-то издалека, и теперь все заметили, что ее больше нет на поляне.

Исчезла не только она – исчез и белый день. Вечер сгущался неудержимо, и его темное покрывало, без сомнения, было напоено сонными чарами, потому что Бушуев вдруг по-детски начал тереть глаза кулаками.

– Ежели сейчас не усну, то помру, как бог свят, помру, – пробормотал он вяло и побрел на заплетающихся ногах куда-то, неведомо к каким-то темным очертаниям с мерцающими огоньками. Вроде как это был сарай, хижина… Бушуева тянуло к жилью, и он облегченно вздохнул, когда заполз под какую-то низкую балку.

– Эй, Реджинальд, Нараян, подите сюда, здесь хо… – еще успел выдохнуть он, прежде чем рухнуть, как с обрыва, в глубочайшую сонную мглу, мягкую, обволакивающую.

Он уснул, так и не узнав, что Нараян исчез, а Реджинальд последовал его совету, и теперь они вдвоем спят без задних ног возле этого странного строения… которое было всего-навсего головою сиватерия.

Желавшие уснуть давно уснули, желавшие уйти – ушли, а эти двое, желавшие любить друг друга, все так же стояли недвижимо на поляне. Была в этом некая особенная роскошь, утонченная радость: стоять, обнявшись, прильнув так крепко, что и малый ветерок не пробрался бы меж их телами, – просто стоять, незрячими глазами глядя в ночь, на темные джунгли, на небо, разукрашенное звездами. Теперь они могли не спешить: вся ночь была их, а за ночью следовала жизнь, которую они могут провести в объятиях друг друга – и никто ничего не посмеет им сказать. Они принадлежат друг другу на веки вечные, на все времена.