Демидовский бунт - Владимир Буртовой

Отлежались, пришли в себя, лишь потом наскоро перекусили.

– Идем скорее на дорогу, – сказал Илейка и решительно закинул котомку за плечи. – А то пока добредем до хутора старца Зосимы, что-нибудь еще с нами приключится.

Хутор – ветхий рубленый домишко с повалившейся местами оградой из жердей – увидели за полверсты, когда проселочная дорога вывела их из редколесья на открытое, местами распаханное поле с несколькими разбросанными в отдалении хуторами. Почти у каждого поблизости паслись привязанные к колышкам телята. Увидели хутор старца и насторожились: около изгороди добрый десяток запряженных телег. «Неужто в отъезд куда собрался старец Зосима?» – было первое, что подумалось Илейке. Подошли ближе и встали у ограды, обескураженные: в избушке полно народу, слышен густой бас.

– Отпевают кого-то, – прошептал Панфил.

Илейка не успел ничего ответить. На ветхом крылечке показался страшный монах-горбун в черной рясе и с посохом, тот, которого Илейка видел однажды около богадельни. Порывистый ветер с Волги шевелил седую бороду и длинные волосы, которые выбились из-под черного высокого клобука и нависали над плечами.

Не оглядываясь на жилище отца Зосимы, черноризец побрел по дороге в сторону Самары.

– Тот самый, я его возле богадельни видел, – прошептал Илейка Панфилу, глазами указывая на удаляющегося монаха.

– Пришлый он, этим летом появился в Самаре, – отозвался Панфил, придерживая Иргиза за ошейник, чтобы не кинулся в драку с хуторскими собаками.

Илейка обошел часть изгороди и приблизился к вознице, который сидел на передке старенькой кареты – в ней приехал священник из города, карету узнал Панфил.

– А что… святой отец Зосима… – И не хватило смелости спросить – жив ли?

– Почил святой отец, – тихо отозвался старый возница и перекрестил себя. – Вчерашним днем. Видел черноризца? Он при отце Зосиме последние месяцы пребывал, травами лечил. Да что травы, помогут ли, когда лета изрядно преклонны и заботами душа истерзана до крайности.

Илейка вернулся к Панфилу, молча развел руками – опоздал!

«Теперь только в Оренбурге искать сибирских купцов, у них спрашивать, как пройти до реки Катуни», – подумал Илейка. И они пошли домой. Шли медленно, не решаясь обогнать идущего впереди монаха-горбуна.

Все ближе с севера подходила к Жигулям желто-кафтанная осень 1753 года, все чаще говорили в Самаре об отъезде в Оренбург на ежегодные осенние торги.

Несколько раз Данилу Рукавкина навещал его старинный знакомец Алексей Кандамаев. Тяжело наваливаясь локтями на скатерть поверх просторного стола и громко отдуваясь, он начинал извечный купеческий разговор – какие товары брать да сколько возов, чтобы зря не проездить и лишнего не возить попусту:

В очередной свой приход Кандамаев выглядел крайне нездоровым. За минувшие два-три года он изрядно располнел и теперь с завистью поглядывал на среднего ростом, поджарого и крепкого в теле Рукавкина, который любил туго опоясываться широким кушаком, чтобы не давать воли животу расти безмерно.

– Брюзгнуть стал я, Данила. Робость взяла ехать хворым в такую даль, – пожаловался гость, твердым ногтем водя по скатерти, а сам в глаза Рукавкину смотрит, словно совета какого ждет. – Вот и порешил послать вместо себя приказчика Родиона Михайлова. При мне в лихоимстве не замечен ни разу, а там… без присмотра как себя поведет? А то и обмишулиться запросто может… Так ты будь ему при нужде за доброго советчика.

В последние дни августа, когда на землю пришел Иван постный – осени отец крестный, а под крышами домов обильно повисли красные гроздья рябины, чтобы набраться сладости на первых морозцах, разговоры об отправлении каравана сменились неспешными сборами.

Данила сам занялся этим важным делом. Приказчика он не держал: невелико было его хозяйство. И еще – в денежных отношениях предпочитал полагаться на себя. Знал, что алтын подобен зимней сосульке на усах – если прилипла, то оторвать можно только с болью и слезами.

Данила придирчиво, будто приданое будущей невестки, осмотрел отложенные разноцветные тюки сукна, корзины со стеклянными и металлическими украшениями, разновеликими зеркалами и гребешками: киргиз-кайсацкие купчишки охотно берут все это в подарок своим дочкам и женкам. Берут и для прибыльного торга у себя в далеких степных кочевьях, куда российские купцы хаживать пока не отваживаются.

Отошел от полок, прикинул, сколько пудов будет в головках сахару, сложенных в плетеные короба. Не утерпел и на ощупь насладился теплотой мягких беличьих шкурок и лисьего меха. И добротные мерлушковые шубы в Оренбурге всегда в приличной цене.

– Гоже, – удовлетворенно хмыкнул Данила, крепко потер сухие ладошки. Прежде он и половины такого богатства не собирал в караван. Тысяч на шесть золотых рублей уготовил, а бог даст выгодно расторговать да еще выгоднее закупить шелков у азиатцев…

Со двора послышался ломающийся басок сына Алексея:

– Тятенька! К столу пора, ужин готов.

Данила по привычке послюнявил пальцы и придавил горящие фитильки расставленных по углам свеч. В полутьме амбара еще раз окинул взглядом приготовленные товары, остался доволен.

За ужином объявил домочадцам:

– На завтра, помолясь, в дорогу.

Илейка так резко поднял голову над миской, что Данила обратил на это внимание.

– Возьму непременно, не страшись, – и тихо рассмеялся, вполуоборот к жене сказал: – Едва ли не каждый купец в Самаре заспрашивался – не в Сибирь ли я отбываю? Отчего это, дескать, твой приемыш дорогу до Китайского и Индийского царства выспрашивает? А я им в ответ: час придет, и в Индию сходим непременно.

Илейка смутился, опустил глаза в миску. А Данила уже о другом посетовал:

– Надежного работника не успел подыскать. А кого попало не возьмешь к товару стеречь.

Илейка вспомнил рыжебородого бурлака Герасима, с которым познакомился на берегу Волги, выспрашивая про Катунь.

– Чем же он тебе приглянулся? – заинтересовался Данила и перестал черпать щи.

– К людям добр. Хлебом готов поделиться со всяким нуждающимся. Возьмите его, ногами хвор при воде работать.

– Это хорошо. Коли сам добр, то и люди ему тем же отзовутся. После ужина сбегай и покличь его ко мне.

Опасаясь проспать выезд каравана, Илейка проснулся утром чуть свет. И все же, выйдя на крыльцо, увидел на подворье уже четыре воза. Всхрапывали впряженные кони, и новый работник Герасим вместе с Алексеем выносили тюки и корзины, сноровисто укладывали плотными рядами, покрывали серым рядном от пыли.

В горнице хозяин прощался с женой.

– Не печалься, душа моя Дарьюшка. Или город Оренбург не российский? Или тамошний губернатор Иван Иванович Неплюев мне не добрый знакомец? Поторгую и с первым снежком возвращусь к дому жив и невредим.