Демидовский бунт - Владимир Буртовой

– Прощайте, – отозвался Данила. – Живы будете, дайте как ни то знать о себе с попутными купцами.

Побродимы неспешно надели головные уборы. Постепенно закрываемые туманом, они уходили по проселочной дороге все дальше и дальше, навстречу большому красному солнцу, которое вставало каждое утро где-то там, у окиян-моря, над далеким, счастливым и манящим к себе обездоленных Беловодьем.

Данила, когда побродимы совсем исчезли за влажной утренней пеленой тумана, вздохнул, сожалея, словно о покойниках. И будто далекий отзвук на его вздох, донесся приглушенный расстоянием заливистый лай пса Иргиза.

Отец Киприан в полутьме поднял с примятого клобука всклоченную голову, прислушался. За стенами непрочного, сложенного на скорую руку шалаша – не по вчерашнему ненастью! – было удивительно тихо. Густо пахло мокрой псиной от лежащего в ногах Иргиза, сырой травой, хвоей близких сосен, да еле улавливался в воздухе запах осенней тины недалекого лесного озера.

Осторожно, чтобы не разбудить спавших еще побродимов, отец Киприан посунулся вперед пятками из-под плотного рядна, отодвинул, поворачивая, мокрую и тяжелую ветку ели, которой они закрывали на ночь вход в шалаш. Выглянул наружу.

Прямо перед ним, в просвет между стволами деревьев, по всему склону, словно незатушенное лесное пожарище, жаркими пятнами полыхал осенний лес, а над лесом плыли на запад последние обрывки серой дождевой тучи. Здесь, в пологом междухолмье около озера, ветра совсем не чувствовалось. Нежились умытые ели, сверкали высокими мокрыми верхами и роняли на землю тяжелые капли. Монотонно, будто старый и глухой деревенский дед, ворчал неподалеку за спиной горный ручей, сбегая по каменистому склону.

Пустынны башкирские земли. Который день в полном безлюдье идут побродимы предгорьем Каменного Пояса. Лишь иногда с холма откроется им далекое кочевье с сизыми дымами костров над крохотными из-за расстояния юртами.

Подъедались харчи, добытые Христовым именем да за скупые гривенники в Бугуруслане, и только добрый навык, приобретенный отцом Киприаном в заонежских лесах, давал им возможность сохранить малую толику пшена и муки, перебиваясь через день-два свежей зайчатиной, пойманной в петли из плетеного конского волоса.

Исхудавший Евтихий, завидев иной раз неподалеку непуганых диких коз, в бессильном сожалении вздыхал:

– Ружьишко бы теперь!..

Отец Киприан вздрогнул – за шиворот упали крупные капли: с макушки дерева, качнув мокрые ветки, снялся мокрокрылый глянцево-черный ворон и тяжело полетел над лесом в низкое межгорье к болоту в надежде разговеться поутру рыбкой. Из шалаша вдруг метнулся Иргиз, донесся вскрик Евтихия. Монах заглянул в шалаш – Вавила лежал на спине, вытянув руки вдоль тела. Глаза незряче уставлены в перекрытие шалаша. Рядом, перепуганный, стоял на коленях Илейка и всхлипывал, пятясь прочь из жилища.

Отец Киприан, еще надеясь на чудо, тихо позвал:

– Брат Вавила! А брат Вавила?..

Близ озера, где земля мягче, поочередно топором вырубили неглубокую могилу, схоронили слепого певца и вместо сытых поминок натощак попили из говорливого ручья. Потом обогнули озеро и склоном горы пошли на восток.

Пополудни, когда лес и трава немного подсохли, побродимы вышли на уютную поляну. Отец Киприан остановился, утер взмокшее лицо подолом длинного кафтана, надетого поверх черной рясы.

– Здесь и сделаем привал, братья, – решил отец Киприан. – Скорбит душа по старцу Вавиле. Сколь трудно шли, и ни одного слова жалобы от него не слышал. Великого терпения был человек!

Евтихий сноровисто подвесил медный котелок над огнем, чтобы вскипятить воду с ягодами шиповника и калины. Рядышком на жарких углях Илейка пристроил чугунок со вчерашней просяной кашей. Ели в молчании, неторопливо, поминали усопшего гусляра Вавилу, на могильном холме которого рядом с самодельным крестом из веток Евтихий лыком привязал гусли.

– Как знать, может, долетит до сих мест ветерок с родной сторонки, прогудит ему на тех гуслях слово привета от родных и близких людей, – сказал бурлак, прощаясь навек с оставленным в чужой земле старым гусляром.

Илейка неприметно для старших смахнул ладоней слезы с ресниц – смерть старца Вавилы напомнила безвременную гибель дедушки Капитона.

Евтихий нарушил молчание, высказав неожиданно пришедшее на душу пожелание:

– Хорошо-то как здесь! Срубить бы избу на этом холме, чтоб снегом не заносило по крышу, вскопать поле да стадо развести. Зрите, братья, пастбища какие вокруг нетоптаные!

По сумрачному лицу отца Киприана чуть приметно скользнула скорбная улыбка – как быстро бурлак отрешился от потери побродима! Молодость не думает, что и своя печаль-многолетие не за горами, – но тут же согнал эту непрошеную усмешку. Пояснил Евтихию, что и здесь угодия чужие: наткнутся на них кочевые башкиры, дань-ясак за землю потребуют, либо спеленают арканами по рукам и ногам и в ближнее поселение-завод сведут в надежде получить за них от администрации какой ни то выкуп-барыш.

– Нет, брат Евтихий, – добавил отец Киприан. – Скорее прочь из сих краев. Скоро вступим в земли, где железорудные заводы понастроены. И вовсе бережно идти придется, чтобы не ткнуться ненароком в заводские заставы, о которых сведущие люди упреждали нас еще в Бугуруслане. Изловят – в каторжные работы зашлют в рудники или на углежогные делянки. Не видать нам тогда заветного Беловодья, как свинье неба синего. В сибирской земле, надеюсь, много безопаснее нам будет идти, тамо народ вольготнее живет и не напуган страхами о беглых, коих ловят на каждом шагу по указу заводской администрации заводов Каменного Пояса.

Притоптали костер, чтобы ветер не разнес искры по лесу, и вновь шли, выбирая путь так, чтобы излишне не карабкаться по крутобоким, зачастую голокаменным склонам гор и не плутать в темных буреломах по ущельям.

Когда солнце склонилось над зубчатым западным горизонтом, неожиданно перед побродимами открылась большая река. По ее быстрой воде плыли две низкобортные баржи, груженные строевым лесом. Работные люди с криком бегали вдоль борта и длинными швеями оберегали баржи от столкновения с острыми камнями, которые, словно черные зубы в дьявольской пасти, торчали из пенистой воды. Баржи благополучно миновали крутой изгиб реки, и побродимы проводили их взглядами до тех пор, пока они не скрылись за скалистыми выступами.

Отец Киприан пристально посмотрел с крутого обрыва на темную в береговой тени воду, мечтательно сказал:

– Кабы повернуть реку вспять, плыть бы нам по ней… А так будем брести вдоль берега. И рыбицей свежей кормиться станем от ее щедрот вдоволь.

От заросшей кустами расселины, которая дала им временное пристанище, они пошли встречь реке, благо вдоль скалистого обрыва залегла неширокая, в две-три сажени, каменно-песчаная гряда. Шли, остерегаясь соскользнуть ногой с камней, покрытых осклизлой зеленью, то и дело прибегая к помощи надежных посохов. Но бывали дни, когда приходилось оставлять прибрежье – иная скала так круто упиралась в тугие потоки воды, что не оставалось ни камней, ни россыпей. Побродимы, помогая отцу Киприану, карабкались по крутогорью вверх, Илейка втаскивал Иргиза за ошейник, и буреломами, непролазными и нехожеными лесами шли за Евтихием. Бурлак иногда по нескольку часов подряд не выпускал из рук топора, прорубая путь в завалах, – обходить буреломы, стеной уходящие вниз, во тьму горных расщелин, было бы вряд ли выгоднее.