Вода в озере никогда не бывает сладкой - Джулия Каминито

они могут выбирать, что приготовить; у меня такого права нет, я никак не могу повлиять на наш рацион, более того, я должна безропотно соглашаться с домашним меню, а еще не позволять близнецам вставать из-за стола во время еды, защищать нашу стряпню от нападок Массимо. Я прибегаю к испытанному методу – начинаю кашлять, едва отец открывает рот.

Когда Мариано жил с нами, каждый завтрак, обед и ужин превращались в баталии: брат восставал против овощей на гриле, цепенел от негодования из-за цвета вина или когда обнаруживал слишком много уксуса в салате; теперь же робкие попытки Массимо затеять бунт пресекаются на корню.

А еще гость наверняка заметил бы несправедливо огромную разницу между моей спальней, достаточно просторной, где обитал гигантский розовый медведь, и комнатушкой близнецов, которым уже исполнилось восемь. Пока никто не настаивал, чтобы мы поменялись, не заставлял впустить их в мой мирок, но я чувствую, что с каждым годом этот день все ближе и скоро близнецы станут достаточно взрослыми, чтобы вытеснить меня, заиметь свое мнение, завладеть комнатой избалованной сестрички.

Мы с Майклом и Роберто притерпелись друг к другу, никак иначе наши отношения не назвать: разница в возрасте между нами огромна, они как будто выросли в другую геологическую эру, говорят на другом языке, звуки которого мне непонятны; мне нет дела до того, что они все меньше походят друг на друга, что их интересы начинают расходиться, что у одного волосы более кудрявые, а у другого – более густые, один говорит «мама», другой – просто «ма», как они умеют сдерживать себя и слушаться. Их отношения с матерью строятся на полном подчинении, в отличие от нас с Мариано, они не бранятся с ней на чем свет стоит, а бо2льшую часть времени проводят с ней и рады этому, они буквально не отлипают от нее, как будто еще надеются присосаться к ее груди, впитать молоко и мысли.

Когда мать стягивает с Массимо спортивные штаны, растирает ему ноги самолично приготовленной мазью, опускает и поднимает его конечности, нажимает на коленные суставы, массирует бедра и кости, которые с каждым годом, кажется, усыхают все сильнее, близнецы сидят рядом на кровати и внимательно наблюдают за процедурой, как будто участвуют в ней: они осознают, что это тяжкое бремя достанется им в наследство, ведь папа больше не сможет ходить, и если Антонии не станет, им придется придумать новый состав, зелье, которое спасет его от тления.

В эти минуты, полные близости и чего-то невиданного, я наблюдаю за ними издалека, как тот самый вор смотрел бы через прорези в балаклаве, как чужак, как изгнанник.

Уже больше года Мариано не делит со мной эти тяжелые чувства, похожие на клейкую, густую массу, – без него я осталась единственным ребенком в семье и единственным ее членом, который чувствует, что стал бременем для домашних.

Когда Ирис спрашивает, можно ли прийти ко мне в гости, посмотреть на мою комнату, я отвечаю: нет, потому что моя комната маленькая, грязная, не на что там смотреть, нет даже книжек, я беру их в библиотеке и сразу же возвращаю, – но она настаивает, говорит, что ей все равно, какая обстановка, ей просто интересно, где я сплю, я ведь уже видела, где спит она.

Наше взаимное притяжение пугает меня, меня смущает, что она увидит нечто, что я считаю постыдным, от нервов я принимаюсь чихать. Но в конце концов она приходит под окна нашего дома, поднимается на нужный этаж, переступает порог, видит очертания моего отца, который, сгорбившись, сидит в кресле у выключенного радио, произносит: «Добрый день». Он отвечает: «Добрый день», – сухо, невыразительно, но она будто ничего не замечает, не задает вопросов, не бросает взгляд на мелочи, выдающие наш уклад, наше чудачество. Она идет за мной в комнату, садится на пол и замирает, облокотившись спиной на медведя-великана, говорит, что дом у нас замечательный, именно так, он ей нравится, такой разноцветный, живой, она терпеть не может закидоны своей матери – паркет и гостиная должны быть кристально чистыми, наши квартиры примерно одного размера, но в стенах нашей чувствуется биение жизни.

– Где ты его нашла? – спрашивает Ирис, положив голову на медведя.

– Выиграла в тире, – сознаюсь я; сидя на кровати, я ищу в комнате вещи, которые стоит убрать, которые будто здесь не к месту или слишком выбиваются.

– Это в твоем стиле.

– Что?

– Стрелять и выигрывать.

– Почему?

– Потому что ты такая, у тебя на все хватит смелости.

Я не знаю, что ей на это ответить: я никогда не считала себя особенно сильной и волевой, скорее я действую порывисто, резко, из соображений мести или повинуясь чувству стыда.

В голову приходит, что из множества определений в словаре мне на глаза попалось именно это: смелость – coràggio, существительное мужского рода, происходит от провансальского coratge, старофранцузского corage, также производное латинского слова *corat

cum, образованного от cor – «сердце». То есть «смелость» напрямую связана с «сердцем», с тем, сколько сердечных чувств ты вкладываешь во что-то, как далеко ты готов его забросить, смелость – про кровь, бьющуюся в венах, артериях, про сердечный ритм, поток, движения души, кровяное давление, усилие воли. Я не фанатка сердечек, не рисую их повсюду, не изображаю жестами, не раскрашиваю ими поля в тетради, не рада увидеть их в феврале на открытках в магазине канцтоваров, мне не нравится, как они выглядят на футболках и тапочках; эти сердечки, розовые, красные, нужны мне лишь тогда, когда необходимо соврать.

– Это неправда, Ирис, – говорю я и смотрю на нее.

Мы на несколько мгновений замираем в пространстве понятия, которое только что определили, – в наших квадратных скобках из словаря – среди аббревиатур и мертвых языков, слов, от которых произошли и мы тоже: corat

cum, cor.

– Давай придумаем медведю имя. Ты же знаешь, я терпеть не могу, когда у вещей нет имен, – отвечает она наконец.

* * *

Синьора Мирелла не живет в нашей квартире, а сдает ее, так считает моя мать после того, как позвонила консьержке по нашему старому адресу на Корсо Триесте.

Эту квартиру дали нам в пользование, официально мы живем там, хотя Антония всегда боялась, что у нас ее отнимут, для матери это настоящее горе, причина впасть в истерику: отъем жилья, перемены, страх, кто-нибудь обнаружит папку с нашим делом и отправит в соцслужбу, нашлет на нас проверку; но кажется, что ответственный