Вода в озере никогда не бывает сладкой - Джулия Каминито

вращающиеся лопасти вентилятора. Она думает, что ее прошлое – большая ошибка, нужно покромсать его, порезать на кусочки ножом и вилкой, как курицу во время воскресного ужина.

Примерно так я рассказала бы ее историю в сочинении на тему «Лето – это маленькая смерть».

Наш дом – стихийное бедствие

От бледно-голубого света глаза Карлотты выглядели так, как будто ее заколдовали, в них отражались те же цвета, что мелькали на экране. Она положила руку на мышку, дважды кликнула по папке с надписью «Любовь», открыла ее, чтобы показать нам содержимое.

Я сидела рядом с ней, было жарко, сквозь приоткрытое окно доносился шум – это собака Карлотты таскала что-то по двору, может, кусок железа: при каждом ударе о землю слышался лязг.

Для меня все компьютеры будто принадлежали к миру научной фантастики, я же пришла из каменного века технологий, эпохи тостеров, посудомоечных машин, радиоволн; то, что другим казалось привычным делом, для меня было далеким будущим. Я с любопытством разглядывала экран, как карту сокровищ, в открытой папке обнаружились фотографии обнаженных мужчин, названия файлов содержали имя и город: Альберто из Бари, Франческо из Пизы, Джузеппе из Монтефьясконе. Их было много, я не стала считать, но подумала, что где-то около пятидесяти.

В нашей семье не испытывали особого трепета перед фотографиями, какие-то сохранились, например, когда мы с Мариано были маленькими, отец несколько раз снимал нас на свой «Кэнон», многие получились нечеткими, смазанными, на другие залез большой палец отца, где-то у Антонии был открыт рот, а глаза, наоборот, закрыты, какие-то сделаны со вспышкой при дневном свете, поэтому вместо глаз у нас красные или белые точки, мы похожи на пришельцев или летучих мышей. Все эти снимки сложены в пару альбомов с черной обложкой, оставшихся в наследство от бабушки по отцовской линии, которую я даже не знала. После случившегося на стройке новых фотографий не появлялось, нечего было запоминать; возможно, отец подарил фотоаппарат другой семье, тем, кто создает свою историю, а не хоронит ее.

Агата спросила:

– А ты что? Отправляешь им свои?

Карлотта кивнула и подтвердила:

– Конечно.

Открыла профиль на MSN, показала свои контакты, почти все из них – парни; там хранились переписки, что они вели до поздней ночи, приложенные к сообщениям фотографии, уверения в том, что каждый из них принадлежит ей, а она – ему, что им одинаково приятно, выказывалась взаимная гордость телом, которое демонстрируют и делят с другим.

Пока Карлотта рассказывала об особенностях каждого из парней, у меня закружилась голова, я почувствовала, как отвращение застучало в висках, не знаю, была ли это паника, волнение, смущение, беспорядок в мыслях, вызванный тревогой, но мне пришлось встать на ноги и глядеть на обнаженные тела сверху вниз, они казались мне навязчивыми, липнущими к коже.

Стоя в комнате Карлотты, возле ее компьютера, рядом с книжным шкафом, где по-прежнему сидели в ряд плюшевые медведи и кролики, я в очередной раз поняла, какие мы разные: она летела вперед, бросалась в омут с головой, а я ковыляла позади, рискуя упасть на каждом шагу.

Одна лишь мысль, что кто-то может хранить у себя фотографию меня без одежды, выводила из равновесия, одно сомнение, неуверенное предположение, и меня пробивал озноб, охватывала дрожь с головы до пяток. Ничего подобного со мной не случалось, я не показывала себя, не раздевалась перед другими – кроме подруг и кого-то из семьи, – поэтому мне казалось, что этого в принципе не может произойти; невозможно подумать, будто однажды на горизонте появится Серджо из Кальтанисетты и я предоставлю ему себя, поинтересуюсь: ну как тебе моя фотография, нравится? Грудь у меня маленькая, зато я в меру стройная, кости не торчат, но и жир не свисает, я как хорошее, диетическое куриное филе.

Пока я размышляла об этом, на экране появилось еще несколько переписок, Карлотта вела нас сквозь мрачные ущелья своих ночных бесед, посылала парням поцелуи, обычные и воздушные, сердечки, множество сердечек, отпускала немного пошлые фразочки, спрашивала, как у них дела, кто где, и смеялась.

Я завидовала ее умению вести себя, манере держаться, которая казалась мне абсолютной и потому заразительной свободой, в моем видении это тело, запечатленное на снимке в разных позах: перед зеркалом, сидя на кровати, – стало отражением ее талантов и одаренности.

Агата тоже, казалось, была под впечатлением, она показывала пальцем то на одного, то на другого парня, просила рассказать о нем побольше, а затем тоже вступила в переписку, захотела что-то ответить, начала бить по клавишам размеренно, как, должно быть, делают лунатики, что встают по ночам, идут на голос, выходят на дорогу и куда-то направляются.

Я не понимала, как принять участие в этой забаве, каким опытом я могу поделиться, чувствовала себя уязвленной, меня задевало то, что происходящее для меня недоступно, ранила моя молчаливая, но, очевидно, преувеличенная стыдливость. Я еще не отдавала себе отчета, не могла описать словами эту свою сдержанность, не задавалась вопросом, откуда она взялась, была ли она отражением той невидимой преграды, что с годами возникла между телами моих родителей, пройдет ли это когда-нибудь или это неизлечимая, смертельная болезнь, удастся ли мне освободиться от самой себя или же я навсегда отождествила себя с призраком осуждения, чужих взглядов и мнений. Я четко знала лишь, что мне нет места в этом действе, в этом компьютере, в сообщениях, говоривших: я здесь, в этой невыносимо жаркой ночи.

– Пришли свою фотку, – написал один из полуночников, но Карлотта не сделала этого, сказала, что пришлет завтра, он ей не понравился: лысоват, руки некрасивые, и вообще ему сорок лет.

Я все еще стояла рядом, а подруги не отрывали глаз от экрана, они не заметили моих мучений, я осталась в одиночестве, но в безопасности, потому что им не было дела до моей немощи.

Я села на кровать, что была в центре комнаты, вскоре Агата и Карлотта присоединились ко мне, легли рядом, мы даже не взяли простыню, чтобы укрыться, компьютер оставили включенным, свет от него, как прожектор, освещал наши лица, и мне показалось, что на меня – ту, в пижамных шортах и с криво постриженными волосами, – смотрят, а я видела на стене тень от своих ушей и представляла, будто она плывет в эфире, дрейфует к другим, подобным ей, континентам.

– А что бы нам не посекретничать? – предложила Карлотта, растянувшись посередине кровати; мы, точно верные служанки, лежали рядом с обеих сторон, как будто украшения на ее ложе.

– Я первая, – сказала Агата. – Я ненавижу своего отца, ненавижу свиней, коров,