Жена моего любовника - Ирина Ульянина

— Верно, парень где-то в нашем районе живет, раз девка его признала…

— Не повезло ему, сразу видно — не жилец.

— Да нет, Клава, мужик молодой, крепкий, поди, оклемается.

— А хотя бы и оклемается, один ляд — инвалидом останется, — заключил скрипучий стариковский голос.

Я в гневе обернулась:

— Что вы каркаете? Лучше бы неотложку вызвали!

— Не беспокойся, ужо вызвали, — заверил тот же дед.

Внезапно голова Сергея под моей рукой дернулась, а лицо его исказила гримаса нестерпимой, лютой боли. Он широко распахнул глаза, и они тут же закатились, застыли голубоватыми бельмами. Я обезумела:

— Не-е-ет! Не умирай! Серенький, миленький, прошу тебя, не умирай! Не оставляй меня! Сереженька-а-а… Жизнь моя, любовь моя, счастье мое-е-е, не умира-а-ай!!!

То ли мои громкие стенания вперемежку с рыданиями, то ли сила, с которой я приподняла и затрясла любимого, заставили его очнуться. Глаза вернулись из-под верхних век, Сережа посмотрел вполне осмысленно:

— Катрин, я не умру… Я хочу жить… Катрин, я очень хочу жить!..

Каждое слово давалось Серому Волку с трудом, с нажимом, но его шепот воспринимался мной пронзительнее крика.

— Да, да, Сереженька, ты будешь жить, будешь жить, — твердила я, покачивая его, баюкая, как Тему. — Живи! Живи долго, любимый!

Не сразу заметила, что раненый Волков смолк, смежил веки, снова провалившись в забытье. Напрасно я трясла обмякшего, отяжелевшего Сергея, он больше не приходил в сознание. И кажется, становился холоднее с каждой секундой. Я обеими руками грела его щеки, целовала их, поливая слезами, а Серенький ничего не чувствовал.

— Чего ты изгаляешься над парнем? — прикрикнул на меня старикан, пророчивший Сергею инвалидность. — Щас скорая подоспеет, приладят его к аппарату. У них знаешь какие бывают аппараты? Бабах электричеством в сердце, и мертвых подымают!.. Вот и твоего авось откачают… Не трожь человека, заполошная, не тревожь его!

— Вот она где! — торжествующе воскликнула баба Маша. — Выскочила, не одемшись, расселась на снегу… Вставай давай, а то, не ровен час, туды же, в больницу загремишь.

Старшая по подъезду принесла мне шубу и шарф, который я немедленно свернула валиком, сунув Сереже под голову. Шубой обернула его окоченевшие ноги. Он не шелохнулся, но я верила, что мой любимый жив, всеми силами души не отпускала его.

— Парнишка никак муж ей? — допытывалась Клава — пожилая женщина, накинувшая мне на плечи свою шаль.

Обернувшись, я узнала в ней продавщицу семечек, которую часто видела возле метро и сама иногда поддерживала ее скромный бизнес. Хотела подтвердить: да, муж. Но баба Маша опередила:

— Та не-е. Какой муж? Катька — разведенка, принимает всяких разных. Кажись, и энтот третьего дня у ей ночевал. А нончи другой ужо водку хлещет, прости господи!.. Детишек не постыдились.

— Дак у ей и детишки есть? — влез старик.

— Откель взялись, не знаю. Ровно нерожавшая она.

— Это как?

— Замолчите! Вы не видите, как ему плохо?! — вырвалось у меня, будто досужие зеваки были повинны в состоянии Сергея. Что за люди? Им только дай повод посудачить — черного кобеля отмоют добела или, наоборот, белого грязью обольют. Чужая трагедия для них примерно же то, что реалити-шоу, бесплатное развлечение… Впрочем, вскоре я перестала кого-либо слышать и что-либо соображать, уплывая в полубессознательное-полубезумное состояние. Раскачивалась над Сереньким, как опахало, чувствовала лишь, что щеки из-за непрерывно текущих слез схватило жесткой, как стекло, ледяной коркой. Мне не было ни холодно, ни жарко, я онемела, как мое лицо, и в этом отупении держалась за единственную мысль о том, что не стану жить без Волка. Если его не будет, и меня не будет…

Из транса меня вывел вой сирены — прямо на нас стремительно, почти не сбавляя скорости, мчался милицейский уазик, едва не врезавшийся в сугроб. Соглядатаи расступились, пропуская оперативников. Один из них деловито обшарил окрестности мощным фонариком, ругаясь, что место преступления сильно затоптали. Склонился над Сергеем, потрогал его шею и, приподняв веко, посветил тем же фонариком в зрачок.

— Жив? — спросила я.

Он не ответил, а второй хмурый мент в форме подступил ко мне:

— Кто такая?

— Ум-м-м… — Я загудела, как перегревшийся системный блок компьютера, потому что ни слез, ни сил, ни слов во мне уже не осталось.

— Кем приходитесь потерпевшему?

— Ум-м-м-м… — Похоже, и мне хана, капец! Я разучилась разговаривать членораздельно.

— Сожитель ейный, — пришла на выручку стукачка баба Маша.

— Имя, фамилия? — Опер смотрел мне в глаза, встряхнул за плечо, но, убедившись, что от меня нет толку, велел: — Встаньте, гражданка, отойдите в сторонку, не мешайте осмотру.

Я попыталась встать, да ничего не вышло, колени не разгибались. Мент нетерпеливым рывком приподнял меня и, наверное, отбросил бы в сугроб, если бы Клавдия не поддержала. Склонившись над Сергеем, грубоватым жестом отодрал его кисть, прилипшую к ране со спекшейся кровью, и бросил напарнику: «Пулевое, ищи гильзы».

— Дак он живой или неживой? — выспрашивала старшая по подъезду.

— В коме он, пульс слабый. Больше ничего сказать не могу, я же не доктор, — объяснил зевакам страж порядка. — Свидетели происшествия имеются? Кто-нибудь видел, кто стрелял?

Народ безмолвствовал, одна Клавдия поделилась увиденным:

— Кто стрелял, не знаю, а обнаружила его я! Иду, значитца, с работы, слышу, кто-то стонет, кряхтит. Страшно стало, однако подошла… Он еще ползал, какую-то Ляльку звал. — Она указала на меня. — Не ее! Эту Катериной зовут.

— А выстрелов, выходит, никто не слышал? — Опер поднял со снега гильзу и сунул в пластиковый пакетик.

— Дык кто нончи разберет: пистолет грохнул или мальчишки петардами балуются? — молвил свое слово дед. — Моя собака Дуня волкодава загрызет, а петард и бомбочек энтих проклятущих страсть как пужается!

Отзывчивая Клава, не дававшая мне упасть, выдвинула свою абсурдную версию:

— Я вот что думаю, товарищ начальник. Может, он не звал ту Ляльку, а хотел сообщить, что она в него стреляла? Но кто она, эта злоумышленница, ума не приложу, в наших домах женщин с таким именем нет!

— Нет, Лялька не могла стрелять, Лялька его жена, — слабо возразила я. — Зачем?..

— А-а, не могла, говоришь? — отчего-то разозлилась торговка семечками, лишив меня поддержки, точки опоры, и уперла руки в боки. — Так он же к тебе шел, верно? Отсюда мотив — ревность!

Милиционер стянул с Волкова шубу и, подавая ее мне, сказал:

— Оденьтесь, гражданочка. Это правда, потерпевший к вам шел?

— Ко мне, но Лялька не виновата, она… совсем не ревнивая.