Странный век Фредерика Декарта - Ирина Шаманаева

Закрывая дверь за, наверное, сотым посетителем, Фредерик сказал, что уже абсолютно пьян своей славой (попробуйте-ка даже просто пригубить шампанское с таким количеством народа!). Он наконец-то сел, с наслаждением вытянул онемевшие ноги и объявил, что завтра вместо приема в мэрии целый день проспит у себя в апартаментах, а хозяйке, мадам Дюкло, строго накажет никого к нему не пускать. Но на скептическое наше «Уж будто!» широко и довольно улыбнулся: «А что, хорошую написал я книжицу!»

Моя мать убедила его заглянуть в магазин готового платья и помогла выбрать отличный фрак. Вечером накануне поездки в Париж он предстал перед нами во всем своем великолепии. Мы не узнали нашего Старого Фрица в этом стройном седом господине с розеткой Почетного легиона в петлице, с элегантной тростью, на которую он опирался легко, будто бы и без всякой надобности. Глаза его радостно блестели – он только что получил запоздавшую поздравительную телеграмму от Фредди.

– Боже мой, дядя, – воскликнула моя жена, – да вас нельзя отпускать одного в Париж! Какая-нибудь бойкая вдова, увешанная жемчугами, как бы невзначай окажется рядом с вами на парадном обеде, а потом выпустит когти и унесет вас к себе в гнездышко!

Он смутился и прижал руку к груди в преувеличенно театральном жесте:

– Но, моя дорогая, мне всего семьдесят три года! Ты думаешь, я начинаю понемногу выживать из ума?

– О нет, ты абсолютно права, дочка, – лукаво заметила моя мать, – и я даже знаю имя этой вдовушки. Ее зовут Колетт Менье-Сюлли!

Колетт действительно года два как овдовела. Она и Фредерик довольно активно переписывались. В последнее время его корреспонденция приходила на улицу Монкальм, и письма сортировала мать. Она брала двумя пальцами и несла ему в кабинет узкие конверты бледно-лилового цвета, сделанные на заказ и помеченные серебряной монограммой К.М.-С. «Еженедельная порция billets-doux! – говорила мать, с притворной ревностью упоминая это ироническое название любовных записок. Вполне возможно, ревновала и по-настоящему. – Во всяком случае, духов твоя корреспондентка не жалеет!»

– Кстати, – сказал профессор Декарт, – я кое о чем забыл. Ведь нельзя явиться на прием в церемониальный зал Академии без спутницы! Это просто верх неприличия. Придется срочно телеграфировать Колетт, а у нее могут быть другие планы на этот вечер.

– Неважно, какие у нее планы на этот вечер, – фыркнула мать, – потому что в Париж с тобой поеду я!

В комнате повисла странная тишина. Отец повернул голову и посмотрел на нее очень внимательно, как будто увидел ее впервые в жизни. Фредерик в первые секунды побледнел, а потом до ушей залился краской и стоял посреди комнаты с глупейшим, растерянным видом, как будто он был не старым профессором, не кавалером редкого и престижного ордена, а нашкодившим мальчишкой. Тогда я ничего не понял, но теперь могу вообразить, как его напугал этот внезапный выход Клеми из тени. В желании матери сопровождать на правах близкой родственницы очень пожилого человека на церемонию награждения не было ничего особенно скандального или фривольного, но для Фредерика эта ситуация выглядела совсем иначе. Отец перевел взгляд с жены на брата и снова на жену и потянулся за портсигаром.

– В моем разрешении ты, конечно, не нуждаешься… – задумчиво проговорил он. – А впрочем, я не против, съезди в Париж, развейся. Я-то этот безумный город никогда не любил.

Не сомневаюсь, что, если бы отец был против, мать все равно настояла бы на своем. Это был ее день. Именно она, тайная муза Фредерика в течение стольких лет, должна была поехать с ним и разделить минуту славы. Чуть наклонив голову, она смотрела на обоих мужчин насмешливо и решительно. И Фредерик уже в следующие минуты овладел собой, с примиряющей улыбкой протянул ей руку: «Ну конечно, кто, если не ты, Клеми! Я просто пошутил насчет Колетт, чтобы тебя поддразнить!»

Летом этого года Клеманс Декарт исполнилось пятьдесят восемь. Она постарела и погрузнела, но была еще по-своему очаровательна. На щеках, давно утративших фарфоровую белизну, играли ямочки, а голубые глаза смотрели по-детски безмятежно. В ней было много ребячливого, может, поэтому дети так тянулись к ней. Обе невестки обожали ее за доброту и веселый нрав. Мать была бойкой на язык, но первая с готовностью смеялась сама над собой и вообще, насколько я могу судить, ни одного человека в своей жизни не обидела.

Бесприданница из Нанта, в былые дни третируемая свекровью за свою бедность и необразованность, Клеманс превратилась в «важную даму». Как жена директора верфи, она отныне везде была желанной гостьей. Ее звали в благотворительные комитеты, ей то и дело случалось устраивать в нашем доме большие приемы. У нас, естественно, были кухарка и горничная – статус обязывал, но моя непоседливая мать с утра и до вечера сама хлопотала по дому или в саду. «Я не умею ничего не делать!» – возмутилась она, когда отец захотел нанять еще одну горничную и постоянного садовника. Мари-Луиза пеняет мне, что даже теперь, через пятьдесят лет после нашей свадьбы, я всё вспоминаю, какие белоснежные простыни были у моей матери, какую сочную говядину она запекала и какой воздушный у нее получался рождественский пирог. Но что я могу поделать, если это правда? И розовые кусты без нее уже так не цвели, сколько бы моя жена, дочери и невестка за ними ни ухаживали.

Внешне мать была скорее миловидна, чем красива. Считалось, что у нее нет вкуса. В дни ее молодости свекровь любила прохаживаться насчет туалетов Клеми, годных только для привлечения ухажеров на сельской ярмарке. Да и в зрелые годы близкие знакомые и родственницы вроде тети Лотты высмеивали ее пристрастие ко всему оборчатому и цветистому, к ярким косынкам и шляпам, на которых из копны зелени выглядывали деревянные раскрашенные птички. Но в Париж она надела элегантное шелковое темно-синее с переливами платье, которого я никогда раньше на ней не видел, и купила новую шляпу с белой эгреткой. Достала и свою единственную нитку натурального жемчуга, которую мы когда-то в складчину подарили ей на пятидесятилетие: «Поглядите, ну чем я хуже вдовы Менье-Сюлли?» – «Тем, что ты не вдова», – мрачно сострил дядя Фред: шутка в его ситуации, что и говорить, сомнительная… Когда она вышла из своей комнаты, готовая ехать на вокзал, Фредерик, для которого она и так была всех прекраснее, от волнения смог лишь пробормотать строку Гете о вечно женственном: «Das Ewigweibliche zieht uns hinan»29.

Что испытал он в те минуты, когда входил под руку с ней по ковровой дорожке в церемониальный зал Французской Академии и когда распорядитель вел их на почетные места? Когда президент Академии вручал этот орден – ему, внуку немецкого пастора, бывшему «прусскому шпиону»? Или когда он в полной тишине произносил свою благодарственную речь, и «бессмертные» в расшитых пальмовыми ветками мундирах не сводили с него глаз, а он глядел только на кресло в первом ряду, где сидела его рыжая насмешница Клеми? Но я замолкаю, ибо и так уже впал в не свойственную мне патетику.

Наступил 1907 год. Профессор Декарт в тихом семейном кругу отметил семьдесят четвертый день рождения. У нас с Мари-Луизой родилась вторая дочь, Анук. А Фредди в конце января женился на Бетси Оттербери и не сказал своему отцу о свадьбе ни слова.