Странный век Фредерика Декарта - Ирина Шаманаева

Дядя Фред приехал в Потсдам усталым и измученным и, как ни бодрился, на следующий день не смог встать с постели. Эберхард позвал врача. Врач послушал его сердце и прописал полный покой. Тем не менее уже через пару дней профессор Декарт поднялся, оделся и поехал в главный потсдамский архив. Вернулся воодушевленным: ничего интересного пока не обнаружил, но благодаря своему имени и регалиям получил допуск к фонду редчайших документов, где, согласно описи, должны были находиться списки беженцев-гугенотов, которых лично принял и поселил на бранденбургской земле Великий курфюрст Фридрих Вильгельм. Ни о чем другом он в этот вечер не мог говорить.

Утром в субботу он попал в «святая святых» и увидел эти документы. И там среди беженцев из Франции действительно фигурировал некий Антуан Декарт с женой Мари, тремя не названными по имени дочерьми и двумя сыновьями – Никола-Матюреном и Мишелем.

…Меня зовут Мишель. Моего деда звали Жаном-Мишелем – Иоганном Михаэлем. Михаэлем был и прадед, доктор богословия. И в глубину восемнадцатого столетия тоже уходила линия Картенов, нареченных этим, увы, нередким именем. Ясно, что доказательство не бог весть какое или вообще никакое, но оно будило воображение. Ведь раньше мы не знали, как звали детей Антуана Декарта.

Фредерик приехал домой взволнованный. «Теперь я знаю, что искать и где искать! – повторял он Эберхарду и Лоле. – Нет сомнений, что это те, ла-рошельские Декарты. И вполне возможно, что они – это мы. А если это и не так, история все равно любопытная, ее стоит распутать до конца… Но довольно о работе, на сегодняшний вечер у меня другие планы. Я видел за углом вывеску «Медведь и колесо». Это ведь пивная?» Эберхард подтвердил, что да, и притом отличная, он там Stammgast – завсегдатай. «Тогда приглашаю вас с Лолой, давно хотел посидеть за кружкой, как в наши былые времена».

Лола идти не захотела, но два старика отправились в «Медведь и колесо» и просидели там до позднего вечера, вспоминая свою юность. Сколько было выпито, Эберхард нам не признался, только махнул рукой. И мы, чтобы не вызвать снова потока его стенаний «я во всем виноват», больше не расспрашивали.

В воскресенье проснулись, как обычно, рано. Страдающий жестокой головной болью Эберхард сказал, что сегодня он в церковь не пойдет и ему, Фрицу, тоже не советует. Но профессор Декарт, пропустивший в своей жизни, как он говорил, только несколько воскресных богослужений – когда он лежал в госпитале и сидел в тюрьме, – умылся, выпил крепкого кофе и вышел на улицу. Было еще рано. Он медленно прошелся по уютным кварталам Потсдама. Идти было очень трудно, чувствовал он себя плохо, но надеялся, что это пройдет. В реформатской церкви, где когда-то служил его дед, он сел на последнюю скамью, чтобы, если понадобится, выйти на свежий воздух и не побеспокоить соседей.

Богослужение началось. Убаюканный звуками родной речи, он повторял слова знакомых молитв и чувствовал себя не старым профессором, а восемнадцатилетним юношей, которого мать отправила сюда набраться сил перед окончанием лицея и университетом. Фриц и Эберхард всегда занимали эту скамью и перешептывались даже во время службы – им вечно не хватало времени, так много хотелось сказать друг другу. У тогдашнего пастора, сменившего деда, был козлиный блеющий тенорок, в особо патетических местах проповеди он звучал так смешно, что молодые люди заранее зажимали рты, чтобы не прыснуть на всю церковь, – и все-таки не выдерживали… Добрейшая тетя Адель, мать Эберхарда, поднимала брови. Каждый раз она обещала пожаловаться на Фрица Амалии, но, насколько он знал, ни разу не выдала его.

Семидесятичетырехлетний старик слушал проповедь и лишь на какие-то секунды возвращался в сегодняшний день. Однако и в прошлом он уже не был. Теперь он словно бы парил над всем, что было ему дорого: над Францией и Германией, Женевой и Абердином, над крышами домов, где жили некогда любимые им женщины, над лекционным залом Коллеж де Франс и гаванью Ла-Рошели. И сам он был уже другим. В этом полете развеялись все его страхи, в другом свете предстали его ошибки. Мир как будто раскрывался ему навстречу: «Иди сюда, не бойся!» От этого было спокойно и радостно.

Вдруг он почувствовал, как будто в сердце вонзилась и начала поворачиваться толстая и очень острая игла. От этой внезапной резкой боли небо погасло, он опять был на земле, старый, слабый, ни на что уже не годный. Он изо всех сил стиснул руками грудную клетку, но не сдержал слабый стон. Сидящая рядом немолодая супружеская пара оглянулась. Он покачал головой: «Не надо беспокоиться», но посеревшее лицо и затрудненное дыхание говорили об обратном. Его соседи помогли ему выбраться из церкви и усадили на скамейку. Пожилой господин оказался владельцем аптеки. «Вам немедленно нужен врач, – сказал он, сосчитав ему пульс. – Где вы живете? Есть у вас здесь родственники и знакомые?» Фредерик зачем-то ответил, что он только неделю назад приехал из Франции и еще никого в Потсдаме не знает.

Карета скорой помощи доставила его в больницу. От нарастающей боли Фредерик потерял сознание. Очнулся он уже в палате и лежал неподвижно, боясь пошевелиться, время от времени впадая в полузабытье.

За окном уже смеркалось, когда в палату вбежал Эберхард. «Господи, Фриц, ну почему я не запер тебя в комнате? – твердил он. – Почему не спрятал твои брюки и ботинки, почему не сломал эту твою чертову трость? Никогда себе не прощу!» Кузен дяди Фреда хотел перевезти больного домой, но врач запретил его трогать. Жестами он попытался отозвать Эберхарда в коридор. «Можете говорить при мне, – подал голос Фредерик, – я сам знаю, что едва ли переживу эту ночь. Вы ведь хотели ему сказать, чтобы он готовился к худшему?»

«Ох уж эти профессора, – обиделся врач. – Вы, кажется, доктор филологии, по словам вашего родственника, а не доктор медицины. У вас раньше были такие приступы?»

«Были, но немного другие… Обманывать меня не надо, я ко всему готов. Если помочь нельзя, лучше оставьте меня наедине с господином Картеном».

«Можно помочь, – сухо возразил доктор, – но шансов крайне мало. Надеюсь, что у вас не будет второго инфаркта. Это был первый. Никаких волнений, полный покой, и зовите немедленно, если что».

Эберхард сел у постели и взял холодную руку своего кузена. Тот рассказал ему все, что вспомнил и почувствовал этим утром в церкви. «Знаешь, что это было? Это моя душа размяла крылышки», – еще пытался он шутить. Эберхард слушал рассеянно. Он то и дело начинал убеждать Фредерика немедленно вызвать сына из Лондона и нас из Ла-Рошели. «Ни в коем случае, – отрезал Фредерик таким железным учительским тоном, как будто это не в нем жизнь уже едва теплилась. – Ко мне живому они все равно не успеют, мертвому некуда спешить, а сентиментальные сцены у смертного одра всегда нагоняли на меня тоску». – «Может, позвать пастора?» – «Не надо. Лучше попроси, пусть сестра принесет Библию, – здесь ведь обязательно должна быть Библия, – и прочти то, что я тебе скажу». Эберхард взял Библию и машинально открыл ее на воскрешении Лазаря. Но Фредерик сказал: «Знаешь, какой у меня самый любимый псалом? Двадцать шестой». Кузен зашелестел страницами. Фредерик прикрыл глаза и еле слышно, но внятно произнес: «Господь – свет мой и спасение мое: кого мне бояться?» И Эберхард подхватил дрожащим голосом: «Господь – крепость жизни моей: кого мне страшиться?..»