Странный век Фредерика Декарта - Ирина Шаманаева

Потом они долго молчали. Эберхард не хотел утомлять больного разговорами. Ему даже показалось, что Фредерик уснул – глаза его были закрыты, ресницы не вздрагивали, дышал он спокойнее. Но больной внезапно с усилием шевельнул рукой и показал на стул, на котором висел его пиджак: «Достань часы из кармана, дай мне». Взял, откинул крышку, посмотрел время, задержал в руках, отдал обратно. «Не останавливай их… потом, хорошо? И отдай Клеми, когда она приедет». – «Клеми?.. – забормотал старик. – Жене Макса? Да-да, понимаю, она женщина аккуратная, у нее не пропадет, а она уж там распорядится, отдаст Фредди или Мишелю, правильно?» – «Это как она захочет». Эберхард ждал еще каких-то пояснений, но Фредерик больше ничего не сказал.

Ночь прошла относительно спокойно. Эберхард подумал, что сбывается оптимистичный прогноз доктора и худшее пока позади. Но рано утром, перед самым рассветом, сильнейший приступ повторился. Дежурная сиделка яростно зазвонила в колокольчик, в палату вбежали врачи. Эберхарда оттеснили в дальний угол, где он сидел на табурете, бесполезный, всеми забытый, и пытался читать молитвы, но на самом деле тупо смотрел на шевелящееся белое пятно – халаты врачей, которые скрыли от него Фредерика, и повторял: «Господи, Господи…» И тут над ним раздался голос: «Господин Картен! Слышите меня, господин Картен? Все кончено. Мне очень, очень жаль. Попрощайтесь и идите домой, постарайтесь уснуть. Силы вам сегодня еще пригодятся…»

Он поднялся на ватных ногах. Уши тоже были, казалось, окутаны ватой. Он долго смотрел на лицо Фредерика. На нем еще застыла гримаса муки, но проходили минуты, и оно разглаживалось, прояснялось, приобретало такое знакомое при жизни выражение. Эберхард наклонился над постелью и поцеловал умершего в лоб.

Долгим и тягостным был наш путь домой с запаянным гробом. С нами ехали Эберхард и Августа, Виктория осталась в Потсдаме с бабушкой. Моя мать по-прежнему почти всю дорогу молчала и смотрела в окно, отец дремал или курил, Августа уткнулась в какую-то книгу, а Эберхард после двух бессонных ночей забылся тяжелым сном. Я один с момента нашего приезда в Потсдам занимался делами – улаживал формальности, заполнял бумаги (почти не зная немецкого языка!), покупал билеты, договаривался с похоронной конторой, чтобы гроб из дома Эберхарда перевезли на катафалке к поезду, покупал провизию в дорогу, пытался заставить своих спутников поесть, уговаривал их выйти из купе и размять ноги на станциях. Было удивительно, что такой деловой человек, как мой отец, и такая энергичная женщина, как моя мать, внезапно стали беспомощны, как дети.

На прощании, устроенном в нашей гостиной (там же, где всего полгода назад мы праздновали его высокую академическую награду), и тем более на похоронах нам стало чуть-чуть легче. Скорбеть в эти дни было просто некогда. Было очень шумно и многолюдно. Фредерика Декарта провожала вся Ла-Рошель, и не только Ла-Рошель. Из Перигора подоспел Бертран с женой. Из Парижа приехала Камилла Дюкре, а также величественная старуха Колетт Менье-Сюлли с внуком и внучкой. Были представители Коллеж де Франс, к сожалению, не помню, кто именно. Из Лондона прибыли не только Фредди с Бетси, но и Марцела, и даже Джордж Мюррей. Матери пришлось очнуться от бездействия и вместе с тетей Шарлоттой и кузиной Флоранс кормить, поить, устраивать на ночлег многочисленных друзей и родственников. Мужская половина семейства помогала им, как могла. Сам день похорон я не помню – почти все изгладилось из памяти. Предаваться скорби было некогда, это чувство вернулось уже потом, когда все разъехались и из гостей остался лишь Фредди.

То, как он узнал о смерти отца, напоминает глупый анекдот, но я должен рассказать и об этом. Телеграмма Эберхарда пришла в его лондонскую квартиру, когда дома была лишь молодая жена – сам он уехал в Норфолк. Взволнованная Бетси прочитала: «Твой отец скончался» – и, естественно, решила, что речь идет о мистере Мюррее. Образованная молодая женщина, свободно владеющая тремя языками, даже не обратила внимание, что телеграмма на немецком и почему-то пришла из Потсдама. Она сразу бросилась с соболезнованиями к матери Фредди. Дверь ей открыл живой и бодрый Джордж Мюррей, который спешил к себе в редакцию.

Оттербери были слишком хорошо воспитаны, чтобы в такую минуту упрекать Фредди за ложь. Бетси даже отправилась вместе с мужем в Ла-Рошель, познакомилась с нами и хотела остаться после похорон, однако Фредди попросил ее ехать домой. Перед отцом он чувствовал себя виноватым больше.

Нас ждал еще один сюрприз – завещание Фредерика Декарта. Поскольку наследников по закону у него было двое, брат Максимилиан и сестра Шарлотта, им он и оставил все свое движимое и недвижимое имущество. Но оставил довольно хитро. Половина дома на улице Монкальм переходила к брату с условием, что после его смерти она отойдет к его младшему сыну, то есть ко мне. Все деньги, помещенные в свое время в надежные ценные бумаги, за вычетом расходов на похороны, делились между моим отцом и тетей Лоттой. Тетя получала две части, а мой отец – четыре. Как следовало из письма, которое нотариус мэтр Ланглуа хранил вместе с завещанием, дядя сделал это из-за налога, который съел бы половину наследства, вздумай он оставить его непосредственно племянникам. Так что тетя получала свою долю и долю Флоранс, мой отец – свою, Бертрана, мою и Фредди. Потом им следовало «поделиться» с нами с помощью менее разорительного договора дарения.

– Это я посоветовал мсье Декарту составить такое завещание, – сказал мэтр Ланглуа. – Сначала он хотел оговорить долю каждого. Получилось, может быть, не так эффектно, зато справедливо. Особенно это касается сына мсье Декарта. Здесь свои сложности, поскольку юридически он ему чужой.

Особые распоряжения касались библиотеки и архива. Все книги, которые дядя перевез из пансиона, уже были разложены по ящикам и, оказывается, даже помечены этикетками: «Музей Ла-Рошели», «Городская библиотека», «Коллеж де Франс», «Фредерик Мюррей», «Мишель Декарт». Личные бумаги и рукописи передавались моему отцу на тех же условиях, что и половина дома, – для меня. Авторские права тоже наследовал отец. Со временем они перешли ко мне, и я до сих пор ими пользуюсь.

Вещей, чтобы раздать на память, у профессора Декарта было немного. Своему брату он передал гугенотскую Библию восемнадцатого века. По нашей семейной традиции она передавалась не от отца к сыну, а хранилась у старшего в семье. Надо ли говорить, что теперь, когда Бертрана уже нет в живых, она тоже у меня? Шарлотте он отдал картину Камиллы Дюкре «Рассвет в Понтуазе № 9», с тех пор многократно поднявшуюся в цене. Моей матери официально не оставил ничего, но кроме карманных часов (она, естественно, не отдала их ни мне, ни Фредди), уезжая в Германию, отдал и попросил сохранить свою фотографию 1866 года. Я только сейчас подумал о том, что ведь именно в 1866 году они познакомились. Означали ли эти два предмета, между которыми оказались заключены сорок лет их жизни, нечто символичное для него и для матери – бог весть, но я думаю, что да. Фредди получил его «Ремингтон» новейшей модели, очень дорогой, с четким шрифтом и легким ходом (кузен признался, что о таком даже не мечтал). Бертрану дядя отдал свой хороший кожаный чемодан и портфель. Мари-Луизе – дрезденскую вазу, которую ему когда-то завещала бабушка Шендельс и которую он сохранил во всех своих скитаниях. Флоранс получила мраморный письменный прибор. Своей крестнице Мадо он оставил китайскую лаковую шкатулку для писем, а об Анук, видимо, забыл – завещание было составлено, когда ее еще не было на свете.