Московская сага. Поколение зимы - Василий Аксенов

– Ну, чего, чего?! Живая она! Под арест попала, троцкисткаж!

Какая-то торговка швырнула в него черствым пирогом, полетелнедопроданный товар, бабы и нищие завопили:

– Сам ты троцкист! Морда бесстыжая! Креста на вас нет! Подсуд пойдешь, участковый!

Мильтон плюнул, бросил Нину, выбрался из толпыдеклассированного элемента. Бабы подняли Нину, увидели: и впрямь живая,протерли платком затекшее и рассеченное лицо, прикрывая от милиции, повели ее вглубь Никольской, где стояло наготове несколько карет «скорой помощи». Вдруг изодной кареты спрыгнул доктор-блондин, рукастый, ногастый, ахнул, зашатался,чуть сам не сыграл.

– Нина! – кричит. – Нина!

Все сошлось. Разбой в Китай-городе и Савва Китайгородский сизбитой принцессой на руках.

* * *

Внутри машины Савва уложил Нину на носилки, сделал ей уколморфина, протер лицо марлей, прижег йодом порезы и места содранной кожи,перебинтовал разбитую кисть руки. По дороге в Шереметьевскую больницу Нина тоотключалась, то вдруг выныривала, тихонько стонала, хоть боли и не чувствовалаиз-за морфина, ей хотелось, чтобы Савва приблизил к ней свое лицо.

Что за лицо в самом деле! Лицо такой тонкости и чистоты: ниусищ каких-нибудь, ни бородавок, просто чистое человеческое лицо, я таких лицникогда не видела в жизни!

Она не понимала, что с ней происходит и куда ее везут,однако чувствовала уют, покой и себя предметом заботы, маленькой хныкалкой.

– Савва, Савва, это ты, не уходи, пожалуйста...

Савва, сам еле жив от счастья и нежности, приткнулся рядомна полу трясучей кареты, держал ее руку, бормотал:

– Ниночка, потерпите еще немножко, сейчас все будетхорошо...

Вдруг она вспомнила гнусные морды красноармейцев, летящие влицо приклады, дико вскрикнула, приподнялась на локте.

– А-а-а, что они сделали с нами! Охотнорядцы! Фашисты!Савва, Савва, революция уничтожена!

«Да и черт с ней, с вашей проклятойтираншей-революцией, – думал Савва. – Единственное доброе дело, чтоона сделала, – это привела тебя ко мне!»

– Успокойтесь, Ниночка, – умолял он. – Ведь вы-тосами живы, не так ли? Ведь молодость-то ваша, ваша поэзия живы!

Она снова откинулась на носилках, наркотическая улыбка опятьовладела ее лицом.

– Какое у тебя лицо, Савва, – шептала она. –Сравни два лица, твое и мое. Мое – рожа, а твое лицо с большой буквы. Ты можешьсвоим лицом поцеловать мою рожу? Поцелуй туда, где не разбито!

Он осторожно выискал неразбитое место на ее лице чуть вышеугла подбородка и прикоснулся к нему губами.

* * *

На трибунах для иностранных гостей возле Мавзолея творилосьявное замешательство. Многие заметили, что нечто странное происходит средиправительства, куда-то исчезли Сталин и Рыков, Бухарин все время пугливоозирается. Через некоторое время Сталин занял свое место посредине, но он былявно не в себе, лицо почернело. Потом на другом конце огромной площадипроизошло какое-то завихрение, туда проскакал отряд кавалерии. На фасадетяжеловесного здания напротив трибуны косо повис какой-то короткий лозунг,вокруг него явно шла борьба: какие-то люди пытались его стащить, другие недавали.

Рестон злился, его переводчица умудрилась где-то затерятьсяв самую ответственную минуту, а может быть, и нарочно скрылась, чтобы непереводить зловредный лозунг. Он пытался что-то понять среди непостижимойкириллицы, и вдруг, как ни странно, кое-что удалось, он сообразил, что второеслово происходит от французского «Le termidor» и это имеет отношение ктроцкистскому вызову в адрес правящего крыла партии. Значит, оппозиция ивправду выступила, а он тут торчит на дурацкой трибуне среди сборища красныхолухов и теряет исторические минуты.

Он пошел вверх по проходу, пытаясь найти кого-нибудь изколлег, «журналистов империалистической прессы». Вокруг с некоторой ужезаунывностью звучали «Бандьера росса» и «Ди Фане хох!», энтузиазм вытеснялся промозглостьюи двусмысленностью ситуации. Вдруг лицом к лицу столкнулся со знакомымгосподином в хорошем твидовом реглане.

– Ба, профессор Устрялов! Вот удача! Узнаете меня?

Устрялов приостановился явно без большой охоты. Конечно же,узнал немедленно, но делал вид, что припоминает, вот-вот, секунду, да, да...быстрый взгляд через плечо назад, ах да...

– А-а, это вы... простите... ах да, Рестон... Вы из Чикаго,кажется?

Рестон запанибратски, чтоб перестал валять дурака, крепковзял его под руку.

– Что тут происходит, Устрялов? Говорят, идет какая-тодругая демонстрация?

– Я знаю, ей-ей, не больше вас. – Устрялов попыталсявысвободиться.

– Можете дать короткое интервью? Пять минут возле Мавзолеядва года спустя. Неплохо, а? – продолжал давить Рестон.

Устрялов высвободил руку, глаза его все время отклонялись,как бы не очень-то и замечая американца, с которым он вел столь содержательнуюбеседу два года назад.

– Простите, сейчас об этом не может быть и речи... Еще разизвините, я спешу...

Он побежал по деревянным ступеням вниз и даже на часыпосмотрел: спешу, мол. Рестон, как истый «шакал пера», все-таки крикнул емувслед «a provocative question»[2]:

– Значит, ваша теория рушится, Устрялов?

Профессор чуточку споткнулся, пробежал еще несколько шагов,потом все-таки обернулся и крикнул, вызвав удивление делегации голландской компартии:

– Ничуть! Происходит дальнейшее укрепление российскойгосударственности!

Рестон устало положил в карман перо и блокнот. ПоявиласьГалина с двумя дурацкими воздушными шариками, на которых красовалась цифра «Х».Рестону в этот момент крайнего раздражения эти два «Х» показались зловещейугрозой – «экс-экс»: больше я сюда не ездок, хватит, есть много других тем,поеду в Испанию, там хотя бы я не завишу от переводчиков.

– Где здесь выход? – спросил он Галину. – Я устал.

– Товарищ Рестон! – обиженно воскликнула девица.

– Какой я вам, к черту, товарищ, – буркнул он.

Троцкистский лозунг давно уже исчез с фасада ГУМа.Нескончаемое шествие продолжало вливаться на Красную площадь. Рестон смотрел навыплывающие один за другим из-за Исторического музея портреты Сталина. Потомдостал блокнот и написал в нем два слова: «Увертюра закончена». После этогонемного повеселел: заголовок ему нравился.