Стамбульский оракул - Майкл Дэвид Лукас

— Насколько мне известно, никаких, — ответил преподобный. — Она же еще ребенок.

— Да-да, понимаю.

— Пожалуй, вас заинтересует то, что она очень скрытная, предпочитает держать свои мысли и чувства при себе, — сказал преподобный. — С тех пор как она перестала разговаривать, эти черты ее характера только усугубились.

Паша приподнял бровь, явно ожидая продолжения.

— Она молчит с тех пор, как погиб ее отец. При том взрыве на судне.

Джамалудин-паша пожевал губами, сделал еще одну пометку в книжечке и встал. Встреча подошла к концу. Он выудил из кармана накидки кошелек, подозвал ближайшего к дивану слугу, чтобы тот передал кошелек преподобному.

— Надеюсь, это послужит вам некоторой наградой, — сказал визирь. — Здесь более чем достаточно, чтобы возместить вам убытки от несостоявшихся уроков.

Небольшой кожаный кошелек оказался тяжелее обычного.

— Благодарю вас, Джамалудин-паша. Рад служить вам.

— Если узнаете что-нибудь новое о Монсефе-бее и госпоже Коэн, немедленно свяжитесь со мной, — продолжал великий визирь. — Если вы нам понадобитесь, мы сами вас разыщем.

Эхо его слов еще разносилось по залу, а преподобного уже вели вон, через Большой зал совета визирей к потайному ходу, который оканчивался прямо за стенами дворца. Преподобный вынырнул на улицу из-за обшарпанной рыбной лавки, остановился и пересчитал монеты. Пятнадцать фунтов. В три раза больше обычного. Видимо, Джамалудина-пашу заинтересовал его рассказ.

Ей снилось, что она сидит на веслах. Облака над водой пурпурные, темные, а из-за них проглядывают звезды, совсем как медузы. На берегу толпятся люди. Они что-то ей говорят, но она не оглядывается. Если она обернется, то непременно сбавит ход, а она и так гребет слишком медленно. Ей надо передать сообщение человеку в башне. Оно написано на листке бумаги, листок у нее в руке, и она гребет от берега.

Громада вокзала Хайдарпаша лежит на линии горизонта спящим циклопом, вот он потягивается, зевает, рельсы разбегаются венами, соединяя сердце с каждым органом, поезда — его руки, часы — его око. За ним высится белая башня, она похожа на темницу. Туда ей надо доставить послание. Луна подмигивает. Она понимает.

Кыз-Кулеси, Девичья башня. Это название приклеилось намертво, как кусок нуги. Она пытается вспомнить историю башни: султан, его дочь, проклятие, змея, корзина винограда. Девушку заточили в башне. Кажется, что-то связано с Афродитой? Или это другая история? Да и какое это имеет значение? Она плывет в лодке через пролив, высокие волны ударяют о борт, в них звездочками блестят медузы, вот и все.

Странно, что она забыла послание. Не может припомнить, что ей нужно передать человеку в башне и почему. Но она точно знает, что это важно. Оно на листке, который она держит в руке. Лодка проплывает мимо здания вокзала Хайдарпаша, из воды выпрыгивает рыбка, обдает ее брызгами. Потом еще, еще. Вода вся кишит рыбой. Рыбы шлепают хвостами по воде, окатывают ее водой, но она гребет — гребет изо всех сил мимо вокзала, несмотря на рыб и сопротивление воды.

Лодка ударяется о берег. Призрачная башня качается, как пьяный, что с трудом нащупывает дорогу палкой. Когда лодка со стуком ударяется о берег, она видит птиц. Это ее стая. Сотни пурпурных с белым удодов, они вычерчивают в небе узоры, плавные, как обводы скрипки. Они глотают звезды. Пытаются что-то ей сказать, она не хочет их слушать. Не за этим она здесь. Ей надо передать послание человеку в башне.

Она открывает дверь, на лестнице птицы. Там сыро, взмахи крыльев окрашивают пространство пурпуром, башня наполняется взволнованным птичьим гомоном. Она снимает капюшон, и волосы рассыпаются по плечам. Птицы переговариваются все разом — разом пытаются что-то сказать. Или они поют? Она не понимает. Она с трудом поднимается по лестнице в комнату на самом верху.

Там она останавливается. Птицы пропали. Перед ней толпа, лес рук и ног. Все они собрались в зале на самом верху, все они ждут вестника. Она показывает им послание, машет листом бумаги и говорит, что она вестник. «Вот послание! — кричит она. — Вот та весть, которую вы все ждете. Я — вестница». Но никто ее не слышит. Да если бы и слышали, ей нечего сказать. Потому что в руке у нее чистый лист бумаги.

Когда Элеонора открыла глаза, ее лоб был мокрым от пота, а подушка от слюны. Утро накрыло город легкой газовой вуалью, а заря розовыми с оранжевым перстами разогнала клочья тумана и усыпила ночных стражей. Элеонора перекатилась на спину и засмотрелась на кружевной полог кровати. Обычно ее сны были лишь фрагментами бессвязных воспоминаний: запах жавеля, раненая косуля, далекий портовый город, но не более. Этот же сон был совершенно другим. Должно быть, так чувствовала себя Пенелопа, когда увидела орла, который передушил всех гусей, или бедный Пип[13]в роли Гамлета перед двадцатью тысячами человек, или Иаков, всю ночь боровшийся с ангелом. Сон был вещим, она это чувствовала, только вот как его истолковать?

Элеонора окончательно проснулась, соскользнула с кровати и натянула домашнее платье. Жесткие нити ковра щекотали ее босые ноги. Она подошла к окну и посмотрела на пробуждавшийся к жизни город. По сравнению с ночным кошмаром Кыз-Кулеси выглядела грузной и печальной. Квадратную башню венчала караульня под тонким медным шпилем. Когда-то там была тюрьма, потом маяк и таможня, сейчас же, насколько она знала, крошечный остров был необитаем, не считая птиц: вот пара черных аистов длинными клювами ищет себе завтрак на мелководье, под самой крышей устроился одинокий щегол. Элеонора наблюдала за щеглом, который скакал взад-вперед по подоконнику караульни, и на секунду ей почудилось, что она заметила вспышку пурпурного в глубине. Солнце било в стекло, слепило ей глаза, она распахнула окно, чтобы получше рассмотреть, но, кроме щегла, ничего больше не было видно. Если удод и был там, то теперь он уж точно улетел.

Следом за ним отправился щегол, и тут внимание Элеоноры привлек экипаж, который как раз останавливался у их дома. Очень странно. У бея редко бывали гости и никогда — так рано утром. Элеонора затянула кушак и стала смотреть. Золотой с пурпуром экипаж остановился у самой воды. Едва лошади встали, дверца открылась изнутри. Оттуда вылез человек в пурпурной ливрее, с важным видом пошел прямо к парадной двери и постучал. Элеонору разбирало любопытство, поэтому она быстро переоделась и выскочила на лестницу. Сквозь балясины она видела, как господин Карум с обычной надменностью открывал дверь, но на этот раз все его высокомерие мигом слетело, стоило только рассмотреть пришедшего. Он отступил и опустился на одно колено.

Элеоноре не было слышно, о чем они говорили, но, когда господин Карум встал наконец с колен, она заметила, что он смотрит в сторону ее комнаты. Увидев ее на лестнице, он позвал:

— Госпожа Коэн, не могли бы вы спуститься на минутку? С вами хотят поговорить.