Суд праведный - Александр Григорьевич Ярушкин

растопырку, глазища таращат, того и гляди накинутся… Осеню себя крестным знамением и иду мимо… А они в спину смотрют, ажно мураши промеж лопатков бегают… Потома привык… Веришь, нет, разговариваю иной раз с которыми. Моя-то старуха уже пятый год, как прибралась, детей своих и не вижу, разбрелись кто куда. Поговорить не с кем… вот и разговариваю с энтими… На втором этаже, к примеру, как зайдешь, по праву руку, где польта продают, господин стоит. Вылитый Мефодий Кузьмич, энто управляющий имением у нас в Расеи, под Тамбовом был. Токо тот злющий, как кобель цепной, а энтот ничаво, спокойный. Говоришь с ним, а у его личность такая… понятливая.

— О чем это ты, Гаврилыч, распространяешься?

Пётр обернулся на голос и увидел улыбающегося приказчика — Исайя Ашбеля, у которого он со вчерашнего дня состоял в подручных.

Невысокий, узкий в плечах молодой человек с болезненно бледным лицом, острой серной бородкой и большими залысинами был по душе Петру. Поглядывая своими грустными, влажно поблескивающими глазами, с едва различимой в них, глубоко запрятанной усмешкой, он ненавязчиво, но толково разъяснил Петру маленькие премудрости торгового дела: как удобнее взять штуку материи, как эффектнее раскатать ее перед покупателем, как ловчее орудовать деревянным, отполированным руками аршином, как правильнее стоять за прилавком, чтобы ноги меньше уставали.

Гаврилыч, услышав приказчика, усмехнулся:

— О жизни вот с малым беседуем… К примеру, отчего так получается? Я вот до шестого десятка дожил, а пальта не нажил, все в драном зипуне хожу, а энтих деревянных болванов разодели, хоша сичас в теантер… А вроде на печи не леживал, всю жистю спину гнул.

Пётр и сам всякому дивился. Вот вчера отмерял хорошенькой дамочке шелк, которого хватило бы с лихвой, чтобы пошить половине сотниковских девок нарядные кофточки, а ткань, как он узнал, предназначалась для обивки спальни.

— А сам-то, Гаврилыч, как полагаешь? — усмехнувшись, спросил Ашбель.

Старик сдвинул на лоб облезшую шапку, поскреб затылок.

— Я, Исайка, так полагаю. Мужик-то у нас, что в Расеи, что в Сибири, почитай, чище лошади на вожже ходит. Его кажный, кому не лень, доит.

Лицо приказчика посерьезнело. Ровным своим, почти лишенным выражения голосом он продекламировал:

— Укажи мне такую обитель, я такого угла не видал, где бы сеятель твой и хранитель, где бы русский мужик не стонал… Стонет он по полям, по дорогам, стонет он по тюрьмам, по острогам, в рудниках на железной цепи… Стонет он под овином, под стогом, под телегой, ночуя в степи… Стонет в собственном бедном домишке, свету божьего солнца не рад, стонет в каждом глухом городишке, у подъездов судов и палат…

Пётр почувствовал, как защемило у него в груди. Вспомнилась дорога из Курска, смерть матери, беды переселенцев, теряющих в дороге стариков и малых детей. А еще это несчастье с сестрой. И отец, пошедший на каторгу.

— Это кто же этак про судьбину мужицкую сказал? — удивился Гаврилыч. — Уж оченно душевно сложено.

Ашбель вздохнул:

— Был такой поэт… Некрасов.

— Не слыхал, — покачал головой старик, поинтересовался у Петра: — А ты?

— Учитель в школе говорил про него, — припомнил Пётр.

— Хороший, видать, тебе учитель попался, — посмотрел на него Ашбель.

Пётр насупился:

— Не очень… — и, уже поднимаясь вслед за приказчиком по лестнице, спросил: — Исай Моисеевич, а у вас книжка этого Некрасова есть?

— Прочесть хочешь? — приостановился Ашбель. — Есть. Завтра и принесу.

Они прошли к своему прилавку. Рабочий день начинался, по залу носились приказчики и их подручные, подгоняемые резкими окриками тучного, чем-то с утра недовольного старшего приказчика Еремеева.

4

Исай Ашбель внимательно присматривался к своему подручному. Парень добросовестный, вежлив без угодливости. Старался разобраться во всех тонкостях работы и книгами вдруг увлекся. Некрасова прочитал, потом сборник Кольцова. А больше всего потрясла Петра книжка Войнич.

— Ну, это… — сказал он утром как-то даже растерянно. — Неужто и у нас такие люди, как Овод, есть?

Раскатывая по прилавку штуки сукна, Ашбель сдержанно заметил:

— Есть. Конечно.

— Да неужто? — озадаченно покрутил головой Пётр.

— А как без таких людей? — посмотрел на него Ашбель. — Сам же рассказывал, как у вас в селе политика арестовали. Точно, наверное, такой…

Пётр внимательно глянул в карие глаза приказчика.

Все чудилось ему, что за карими этими глазами, за их спокойным блеском, да и за голосом ровным, всегда негромким, прячется тайна какая-то.

Да и в самом деле была у Ашбеля тайна, только умел он ее хранить.

С родителями ему, можно сказать, повезло. Отец его, Моисей Ашбель, был довольно известным купцом в захолустном сибирском городишке Каинске, прозванном «жидовским Иерусалимом», так как с самых давних времен селились в нем сосланные из Малой и Белой Руси евреи. Зная пристрастие подобных ссыльнопоселенцев к мене-торговле, власти запрещали им вести коммерцию за пределами уезда, но они и на таком малом пространстве умели разжиться. Капиталы, конечно, не те, что у золотопромышленников, прасолов, мукомолов, но на жизнь и на обороты хватало.

Моисей Ашбель проходил по второй гильдии. Свято чтя законы своей веры, он регулярно посещал синагогу, на Пасху кушал испеченную женой мацу, а по субботам предавался отдыху. В лавке, рядом со старшими с малых лет крутился и Исайка, внимательно прислушиваясь к советам родителя. Все казалось навечно определенным. Но в год, когда Исаю стукнуло семнадцать, и его подбородок покрылся первым пушком, случилось нечто непредвиденное.

Исай влюбился.

Влюбился не в Ревекку, дочь добропорядочного гильдийца и друга семейства, не в волоокую красавицу Голду, дочь худосочного сапожника, и даже не в дочь соседа аптекаря Мойши. Нет!

Исай полюбил Дарью.

Он увидел ее в прозрачном осеннем освещении. Под ногами шуршала сухая желтая листва, в воздухе плавали паутинки. Увидев, остолбенел.

Дарья сидела на телеге рядом с кудлатым хмурым мужиком, богатым торгующим крестьянином из соседнего с Каинском села.

Голубые глаза, боже! Губы пунцовые. Бархатные, вдруг зардевшиеся щеки, коса, брошенная через плечо на высокую грудь… Исая толкали, ему наступали на ноги, на него покрикивали, но он, как остолбенел, стоял и не мог сдвинуться с места.

Заметив кудрявого паренька, отец Дарьи хмуро побросал на телегу непроданные мешки с мукой. Сплюнув досадливо и обругав неудачный для торговлишки день, он полоснул кнутом лошадей и исчез из Каинска, считай, на полгода.

Но когда следующей весной, поддавшись на уговоры, мужик вновь прикатил в Каинск с Дарьей, чуть ли не на том же месте вырос перед ними всё тот же кудрявый потомок Моисея.

Жизнь есть жизнь.

Иногда для любви и времени много не надо. Узнав о том, что сын задумал жениться, старый Моисей