Лицо неприкосновенное - Владимир Войнович

Возникло и ширилось так называемое мякишевское движение.Мякишевки (появилось такое название) брали обязательства, заполонили верховныеорганы, делились опытом через газеты и красовались на киноэкранах. Коров доитьсовсем стало некому.

– Ну что с вами делать! – с досадой обратился к народупарторг. – Вот вы собрались и стоите. И думаете, что организованно стоите. А яотселя, сверху, что-то никакой организованности не замечаю. Я замечаю только,что каждый норовит стать взад, чтобы потом первым бечь к магазину. И вам никомуне стыдно. Хоть бы землячку свою постеснялись. Ведь она у нас легендарная.Лично с товарищем Сталиным неоднократно встречалась. А с ней корреспонденты.Они ведь могут про все написать. Я вас, товарищ корреспондент, – обратился он кодному из приехавших, – лично прошу: пропишите и пропечатайте на весь СоветскийСоюз. Пропишите, что в нашем колхозе народ несознательный. Везде сознательный,а здесь нет. Пускай станет им стыдно. Разбрелись, растянулись, как стадо,честное слово. А ну-ка, давайте все в кучу, да потеснее. И ежели вы не умеетесами по себе стоять как положено, то я вам скажу так: мужики все возьмитесь заруки, а бабы в середку. Вот и стойте. Хотя так тоже плохо. А хлопать кто будет?Под руки беритесь. Теперь дело другое.

Наведя таким образом порядок, Килин предоставил слово Люшке.Люшка вышла вперед, помолчала немного и начала тихо и по-домашнему.

– Бабы и мужики! – сказала она. – Тяжелое горе обрушилось нанас с вами. Коварный враг напал на нашу страну без объявления войны. А ведь ещенедавно притворялись друзьями. Будучи в Москве два года назад, мне довелосьвидеть ихнего Риббентропа. Правду скажу, не произвел он на меня впечатления.Мужичонка невидный, ну навроде нашего, допустим… – она поискала глазами, с кембы сравнить, хотя сравнение заготовила загодя, – …да навроде Степки Фролова,ну, конечно, побашковитей. Улыбается, все на своем шпрехен зи дейч тостыпровозглашает, однако и тогда еще мне Климент Ефремович Ворошилов сказал наухо: «Ты, Люша, не смотри, что он такой приветливый, на самом деле камень запазухой ох какой держит». И теперь часто вспоминаю я слова Климента Ефремовичаи думаю: да, действительно, камень, булыжник держали эти господа за пазухой.Бабы и мужики! Теперь, когда случилось такое несчастье, нам больше и делатьничего не остается, как сплотиться вокруг нашей родной партии, вокруг личнотоварища Сталина. Вот буду в Москве, увижу его, родного, разрешите сказать отвашего имени, что все труженики нашего хозяйства все свои силы отдадут… да нелезь ты в глаза со своим аппаратом, – неожиданно и ко всеобщему удовольствиюповернулась она к корреспонденту, снимавшему ее, вися на перилах, – сбокусымай… все силы отдадут делу повышения урожайности. Все для фронта, все дляпобеды! – Она помолчала, помедлила, собираясь с мыслями. И тихо продолжила: – Квам, бабы, обращение особое. Не сегодня-завтра мужики наши, наши отцы, нашимужья, наши братья уйдут защищать свободу. Война есть война, может, и некаждому удастся вернуться. Но пока они будут там, мы здесь одни останемся.Трудно придется. И робята малые, и в избе надо прибрать, и сготовить, ипостирать, и за своим огородом приглядеть, и о колхозном деле не забывать.Хотим мы того или нет, а теперича кажной за двоих, за троих придется работать.И за себя, и за мужиков. И мы это должны выдюжить и выдюжим. Мужики! Идите нафронт, выполняйте свой мужеский долг, защищайте нашу родину от супостатов допоследнего. А насчет нас не беспокойтесь. Мы вас заменим…

Люшка говорила просто, доходчиво, и стоявшие внизу топлакали, то улыбались сквозь слезы. Да и сама Люшка несколько раз приложилаплаточек к глазам. А потом вместе со всеми своими корреспондентами села в«эмку» и, подняв пыль столбом, укатила в свои высокие сферы.

После митинга, как было обещано, поделили соль, спички имыло. Своя доля досталась и Нюре: полкуска мыла, кулек соли да спичек двакоробка. Домой она вернулась – уже вечерело. Чонкин сидел у окна и при помощишила и суровой нитки (дратвы не было) пытался привести в порядок ботинки.

– Вот. – Нюра выложила на стол свою добычу. – Дали.

Чонкин глянул без интереса.

– Может, завтра все же приедут, – сказал он со вздохом.

– Кто? – спросила Нюра.

– Кто, кто! – рассердился Чонкин. – Война идет, а я тут…

Нюра ничего не сказала. Достала из печки гороховый суп,донесла до стола и расплакалась.

– Ты чего? – удивился Чонкин.

– Что ж это ты так на войну-то рвешься? – сквозь слезысказала Нюра. – Да неужто ж тебе там будет лучше, чем у меня?

Гладышеву не спалось. Он таращил во тьму глаза, вздыхал,охал и ловил на себе клопов. Но не клопы ему спать мешали, а мысли. Онивертелись вокруг одного. Своим глупым вопросом на митинге Чонкин смутил егодушу, пошатнул его, казалось бы, незыблемую веру в науку и научные авторитеты.«Почему лошадь не становится человеком?» А в самом деле, почему?

Прижатый Афродитой к стене, он лежал, думал. Действительно,каждая лошадь работает много, побольше любой обезьяны. На ней ездят верхом, наней пашут, возят всевозможные грузы. Лошадь работает летом и зимой по многучасов, не зная ни выходных, ни отпусков. Животное, конечно, не самое глупое, новсе же ни одна из всех лошадей, которых знал Гладышев, не стала еще человеком.Не находя сколько-нибудь удобного объяснения такой загадке природы, Гладышевшумно вздохнул.

– Ты не спишь? – громким шепотом спросила Афродита.

– Сплю, – сердито ответил Гладышев и отвернулся к стене.

Только стал одолевать его сон, как проснулся и заплакалГеракл.

– Ш-ш-ш-шшш-шш, – зашикала на него Афродита и, не вставая,стала качать с грохотом люльку. Геракл не унимался. Афродита спустила ноги скровати, вынула Геракла из люльки и дала ему грудь. Ребенок успокоился изачмокал губами. Кормя его, Афродита одной рукой возилась в люльке, должнобыть, меняла пеленки. Но когда она опять положила его в люльку, Геракл сновазаплакал. Афродита трясла люльку и напевала:

Баю-баюшки-баю,

Спи, Геруша, на краю…

Дальше слов она не знала и до бесконечности повторяла одно ито же:

Баю-баюшки-баю,

Спи, Геруша, на краю…

…Наконец ребенок уснул. Затихла Афродита, стал засыпать ихозяин дома. Но только он закрыл глаза, как совершенно явственно услышал, чтооткрылась наружная дверь. Гладышев удивился. Неужто он, ложась спать, не заперее? А если даже и так, то кто бы это мог в столь поздний час, видя, что в окнахнет света, беспокоить людей? Гладышев насторожился.