Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

как пережили оккупацию. С радостью узнал Санька, что все в семье живы и здоровы. Волнуясь, вчитывался в материны каракули: «Много крови и горя принесли фашисты проклятые, злодеи нечестивые. Повесили Алексея Матющенка, его жену и сыночка ихнего, малого Яшеньку. Постреляли ребят молодых близко шестьдесят душ в карьере нашем. Тамо же убили Афоню Глазунова и других... Вчитель ваш Филипп Макарович служил немцам — полицией ведал по всему району. Гришка Пыжов у нас в Крутом Яру полицаем состоял. И тот начальник милиции, что когда-то отца арестовал, тоже прислуживал врагам. С ним отец поквитался. А вчитель тот и Гришка — сбегли... Зосима и других уцелевших, подросших за это время ребят, как только наши вступили, забрали в армию. Воюет Зосим в тех краях, где отец с врангелевцами воевал... Отца сейчас нет дома. При немцах люди выбрали его старостой. А на самом деле  подпольщиком был. Руководил у них Дмитрий Саввич — доктор. Много они досаждали врагам. То отец сам тебе напишет. Сейчас всех их взяли на проверку. Такой, говорят, порядок». И сердечные приветы, и наказ нещадно бить проклятых фашистов, и тревога за него, Саньку, — все было в этом письме. В конце — после поцелуев и добрых пожеланий — снова, словно мать чувствовала Санькино беспокойство: «Об отце ничего плохого не думай».

А Саньку и в самом деле смутило вот это: «Люди выбрали его старостой». Ему, как и многим по эту сторону фронта, трудно было представить какую-то иную борьбу, кроме открытого столкновения с врагом. Подпольщики представлялись людьми, затаившимися в скрытых местах. Они покидают свои убежища лишь для того, чтобы нанести удар. После чего снова прячутся, до новой дерзкой вылазки. Но чтобы все время маячить у оккупантов на глазах... Более того — состоять у них на службе... И все же Санька ни минуты не сомневался в правдивости материного сообщения. Его мгновенное замешательство, очевидно, явилось следствием вот такого понимания подпольной борьбы. Конечно, он ведь не знает обстановки, условий работы на оккупированной территории. К тому же подпольем, несомненно, руководят партийные органы. Очевидно, так надо — иметь своих людей во вражеском стане...

Урок истории международных отношений близился к концу. Преподаватель рассказывал о Мюнхенском сговоре, о том, как правительства Чемберлена и Даладье развязали руки агрессору — предали Чехословакию, отдали ее Гитлеру.

В класс вошел дежурный офицер, пошептался с преподавателем. Тот отыскал глазами Саньку, сказал:

— Курсант Сбежнев — к начальнику училища.

* * *

С неделю потолкался Санька в запасном полку. Их вооружили, как следует быть, полным комплектом: автоматы, пулеметы ручные, станковые крупнокалиберные, противотанковые ружья, минометы — ротные, батальонные. Не то что в первые дни войны, когда винтовками да «максимами» отбивались. И боеприпасом снабдили в достаточном количестве: патроны, гранаты РГД, Ф-I, противотанковые мины. Можно просто с колес — в бой. Так оно, очевидно, и мыслится.

Саньку определили по его военной специальности — в роту ПТР. Бронебойщик — он всегда в цене. На одной из остановок в пути командир полка приказал провести стрельбы. Для солдата ведь очень важно быть уверенным в своем оружии. И Санька поближе познакомился с новым ружьецом. Первым же выстрелом, метров этак с пятидесяти, прожег торчащий из земли рельс.

Едет Санька на фронт, вспоминает недавние события. Он доволен, что так получилось, — сам этого хотел. Не ради красивого жеста писал тогда свой рапорт. И все же как-то неприятно на душе: просился — не пустили, а когда уже согласился с доводами начальника училища, по-настоящему взялся за учебу — отчислили.

Когда Санька доложил о своем прибытии, полковник пристально и как-то сожалеюще посмотрел на него, а потом не поднимал взгляд от стола. К Саньке обратился старший лейтенант, довольно свободно чувствовавший себя в кабинете начальника училища. Он сказал, что Санькин отец предал свой народ, служил у гитлеровцев старостой. «Неправда! — возразил Санька. — Старостой он действительно был. А служил — Родине». Старший лейтенант резко прервал его: «Ну, кому он служил, нам, очевидно, лучше знать...» Санька помнит, кар вздрогнул, словно его стеганули по лицу. Память воскресила давний разговор с отцом, его напутствия на проводах в армию, строчки материного письма... «Да-да, — услышал. — Вы вправе от него отказаться. Только при этом условии, конечно, учитывая фронтовые заслуги, еще можно вести речь о продолжений вашей учебы, курсант Сбежнев». И Санька завелся. «Это уж вы, товарищ старший лейтенант, отказывайтесь от родителей, если сомневаетесь в них. А я своим — верю. Мой отец за Советскую власть кровь проливал. Его Фрунзе знал!..» «Как разговариваете?!» — вскипел старший лейтенант. Санька не отвел глаза, спокойно возразил: «Когда мне предлагают совершить подлость, я не выбираю выражений».

...Бегут, стучат колеса. Едет Санька на фронт. С головы тот старший лейтенант не идет, мысли все еще им заняты. И Санька вдруг озлился: «Да пошел ты к...»

16

В первые после изгнания фашистов дни радость освобождения еще дышала святою местью, которая порою вызывала неоправданную жестокость, скорый, но не всегда правый суд. Маркел уцелел, остался жив только потому, что его руки не были обагрены кровью соотечественников — следствие не располагало такими данными. Но он являлся старостой — служащим оккупационной администрации. Этого было достаточно, чтобы обвинить его в измене Родине, в сотрудничестве с врагами.

Маркел не признавал себя виновным, упорно отвергая обвинение. Может быть, это и спасло его. Однако избавления не принесло. Судя по всему, а он уже имел горький опыт, ему грозило длительное заключение. Чересчур сложной была его правда; далеко не прямолинейно Движение души, заставившее принять должность старосты, а потом использовать свое положение во вред гитлеровцам. Такое трудно понять особенно тем, кто никогда и ни в чем не сомневался, кто знает лишь «да и нет», кому не приходилось попадать в подобное положение.

В это трудное время Маркела поддерживало сознание честно выполненного гражданского долга. Пусть первый его шаг в оккупации продиктован далеко не патриотическими чувствами. Да, он был озлоблен. Ему казалось, что имел моральное право именно так ответить на несправедливо нанесенную жестокую обиду. Но ведь все это оставалось в нем, не выплеснувшись черными делами. Все это лишь питало его переживания, душевную маяту. А лицом к лицу с врагами он видел только врагов и поступал с ними, как с врагами. То, что было так, может подтвердить Дмитрий Саввич. Только где же он? В другой камере? Их вместе везли в Ютово... Называл Маркел посыльного подпольного обкома Сидора Михайловича, когда-то доставившего взрывчатку, а фамилию его не знал. Вспомнил, что тогда у него на квартире упоминался какой-то Мозговой. А в ответ услышал презрительно-насмешливое: