Екатерина Великая. Портрет женщины - Роберт К. Масси

Екатерина начала страдать от сильных головных болей и бессонницы. Когда мадам Крузе заявила, что эти симптомы исчезнут, если великая княгиня выпьет стакан венгерского вина перед тем, как лечь в постель, Екатерина отказалась. Сама же мадам Крузе никогда не упускала возможности выпить бокал за здоровье Екатерины.

17

«Он не был королем»

16 марта 1747 года в Цербсте отец Екатерины, принц Христиан Август перенес второй удар и умер. Ему было пятьдесят шесть, Екатерине – семнадцать. Ему не позволили приехать на помолвку дочери и ее свадьбу, и она не видела его с тех пор, как покинула дом три года назад. В последний год его жизни она мало с ним общалась. Это произошло благодаря стараниям императрицы Елизаветы, графа Бестужева и его агента, мадам Чоглоковой. Отношения между Россией и Пруссией ухудшались, и Бестужев настойчиво убеждал императрицу, чтобы вся частная переписка между Россией и Германией была прекращена. Таким образом, Екатерине строго запретили лично писать письма родителям. Каждый месяц ее письма отцу и матери составлялись Коллегией иностранных дел, ей дозволялось лишь переписывать их с черновика и ставить в конце письма свою подпись. Екатерине запрещалось добавлять что-либо от себя, хотя бы одно слово нежности. И вот ее отец, умевший в своей тихой, ненавязчивой манере высказать ей свою бескорыстную любовь, умер, даже не попрощавшись с ней.

Екатерина сильно горевала. Она заперлась в своих покоях и целую неделю плакала. Затем Елизавета послала к ней мадам Чоглокову сказать, что русской великой княгине не положено скорбеть больше недели, «потому что ваш отец не был королем». Екатерина ответила, «что это правда, что он не король, но ведь он мне отец». Елизавета и Чоглокова одержали победу, и после семи дней Екатерине пришлось вновь появиться на публике. В качестве уступки ей позволили носить траурную одежду из черного шелка, но лишь в течение шести недель.

Когда Екатерина в первый раз покинула свои покои, она неожиданно встретила графа Санти, придворного церемониймейстера-итальянца, и была вынуждена перекинуться с ним несколькими фразами. Через несколько дней к Екатерине явилась мадам Чоглокова и сказала ей, что императрица узнала от графа Бестужева, которому граф Санти отчитался в письменной форме, что, по словам Екатерины, ей показалось странным, почему иностранные послы не принесли ей соболезнований в связи с кончиной отца. Мадам Чоглокова сказала, что императрица сочла ее замечания, высказанные графу, абсолютно неподобающими и что Екатерина слишком возгордилась. И опять же она не должна забывать: ее отец не был королем, а по этой причине не стоит ожидать никакого выражения соболезнований от иностранных послов.

Екатерина едва могла поверить словам мадам Чоглоковой. Забыв о своих страхах перед старшей фрейлиной, она заявила, что если граф Санти сказал или написал, будто она говорила ему нечто подобное, то он ужасный лжец. Ничего подобного никогда не приходило ей в голову, и она ни слова не сказала ему или кому-либо еще на эту тему. «По-видимому, простодушие, с которым я ответила Чоглоковой, ее убедило, – писала Екатерина в своих мемуарах, – она мне сказала, что не преминет передать императрице, что я формально отрицаю слова графа Санти. И действительно, она пошла к Ее Императорскому Величеству и вернулась сказать мне, что императрица очень сердита на графа Санти за такую ложь и что она приказала сделать ему выговор».

Несколько дней спустя граф Санти прислал Екатерине посыльного, чтобы тот передал, что граф Бестужев заставил его написать эту ложь, и ему было очень стыдно за свой поступок. Екатерина передала посыльному, что лжец всегда остается лжецом, какова бы ни была причина лжи. А чтобы граф Санти никогда больше не впутывал ее в свою ложь, она просто не станет с ним впредь разговаривать.

Если Екатерина считала, что мелочная тирания мадам Чоглоковой, усугубленная ее скорбью по умершему отцу, привели ее к такому бедственному положению, что хуже быть уже не могло, то она заблуждалась. Той же весной 1747 года, когда Екатерина еще носила траур по отцу, их с Петром жизнь стала еще невыносимее после того, как мужа мадам Чоглоковой назначили обер-гофмейстером Петра. «Для нас это стало ужасным ударом, – писала Екатерина. – Это был дурак, заносчивый и грубый, все ужасно боялись этого человека и его жены, и, говоря правду, они были действительно зловредные люди». Даже мадам Крузе, чья сестра служила старшей камеристкой при императрице и являлась одной из любимиц Елизаветы, вздрагивала, когда слышала его голос.

Решение принял Бестужев. Канцлер, не доверявший окружению великокняжеской пары, нуждался в еще одном безжалостном цепном псе. «В течение нескольких дней после того, как месье Чоглоков занял свою должность, трое или четверо слуг, которых великий князь сильно любил, были арестованы», – писала Екатерина. Затем Чоглоков заставил Петра отправить в отставку своего камергера графа Дивьера. Вскоре после этого главный шеф-повар, хороший друг мадам Крузе, чьи блюда Петр особенно любил, был выслан из дворца.

Осенью 1747 года Чоглоковы ввели новые ограничения. Всем камергерам Петра запретили заходить в комнату великого князя. Петр остался в обществе нескольких слуг. Как только он начинал оказывать предпочтение кому-то из них, этого человека тут же удаляли. Далее Чоглоков заставил Петра выслать своего старшего лакея, «вежливого, разумного человека, который был приставлен к великому князю с самого рождения и давал ему много дельных советов». Камердинер Петра, грубый старый шведский солдат Ромбург, который в грубоватой манере рассказывал ему, как обращаться с женой, был уволен.

Ограничения становились все более жесткими. По приказу Чоглоковых всем под угрозой отставки запрещалось входить в комнаты Петра или Екатерины без предварительного разрешения месье и мадам Чоглоковых. Придворные молодых супругов должны были оставаться в передней, где могли переговариваться с Петром или Екатериной лишь в полный голос, чтобы все в комнате их слышали. «Теперь мы с великим князем, – писала Екатерина, – были вынуждены всегда держаться вместе».

У Елизаветы была своя причина для изоляции юной пары, она считала, что если они будут проводить больше времени в обществе друг друга, то быстрее произведут на свет наследника. В подобном расчете было свое рациональное зерно:

«В своем несчастье великий князь, лишенный всех, кто был к нему привязан, не в силах никому открыть свое сердце, обратился ко мне. Он часто приходил в мою комнату. Он чувствовал, что я была единственным человеком, с которым он мог поговорить, не опасаясь, что любое его слово может быть расценено как преступление. Я понимала его положение и жалела его, пыталась утешить, насколько это было в моих силах. Я часто чувствовала себя опустошенной