Радин - Лена Элтанг

Радин. Понедельник

Когда он вернулся, консьержка сидела в будке со стаканом красного чая в железном подстаканнике. Радин поздоровался, она сухо кивнула и уставилась на экран телевизора, где футбольный тренер беззвучно открывал рот. Поднявшись в квартиру, он снял плащ, служивший в камере одеялом, и вынес его на балкон, плащ крепко пропах тюремной сыростью.

Поставив чайник на огонь, Радин набрал номер попутчика, но никто не ответил. Салданья, похоже, пустил мой роман на растопку, думал он, роясь в ящиках в поисках кофе, может, там ему самое место. Приду в себя и позвоню Лизе, извинюсь за сорванное свидание, расскажу о шести часах, проведенных в полицейском участке. Сначала я ходил по камере и считал шаги, потом царапал стену ребром монеты, пытаясь написать свое имя, потом я заснул, а потом меня повезли в другое место на допрос.

Радин насыпал кофе в чашку и залил его кипятком, на большее у него не было сил. Кофе ему в участке не предложили, зато налили в картонный стаканчик газировки и позволили сесть. Лейтенант, который забрал его у полицейских, с виду был совсем мальчишкой. Он важно раскладывал бумаги на столе, слушая объяснения Радина, а потом отвернулся, подойдя к распахнутому окну, за которым качались ветки пинии с розовыми шишками. Когда Радин добрался до того дня, когда он постучался в дверь мастерской на руа Пепетела, лейтенант немного оживился.

– Вы видели в доме Гарая других людей? Можете их описать? Что-то показалось вам подозрительным?

– Пожалуй, нет. Он хвастался своими работами. Работы замечательные, я даже собираюсь купить один рисунок углем. Он сильно нервничал, но я бы тоже нервничал, приди ко мне частный детектив с вопросами.

– Кстати, о детективе. – Лейтенант вернулся к столу. – Вы взяли у Варгас аванс, который придется вернуть. Она не стала писать формальную жалобу, но охотно напишет, если ее разозлить. Зайдите и извинитесь, мой вам совет. Прямо сейчас и зайдите.

– Вы хотите сказать, что я могу быть свободен?

– Сегодня вы мне больше не нужны. Из города не уезжайте, пока я не разрешу. Если бы я работал в департаменте иммиграции, то потрепал бы вам нервы, но мне не до вас, к тому же бывший работодатель поручился за вашу благонадежность. Ну, чего вы ждете?

– Дело в том, что я должен сообщить о покушении на убийство.

– Шутить изволите? – Лейтенант сел за стол и уткнулся в бумаги. – Поиграли в детектива – и хватит. Идите домой, вам нужен горячий душ.

– Ну, у вас тут не «Отель де Пари», – Радин пожал плечами. – Но, поверьте, от этого дела пахнет еще хуже. Гарая отравили на приеме, рассчитывая, что это примут за естественную смерть и пострадает только компания, приславшая лебедя с устрицами.

– Откуда вы знаете про лебедя? Вы были на этом приеме?

– Нет, я успел поговорить с потерпевшим. Следует опросить свидетелей, и мы сможем установить, кто подал ему стакан с отравой.

– Свидетелей можно опрашивать, если дело заведено, – сухо заметил лейтенант. – А у нас ни тела, ни дела. Парень жив, заключение врача уже поступило. Варгас подала жалобу на ресторан.

– Этот человек утверждает, что не прикасался к устрицам. В этой истории уже двое персонажей пропали бесследно, а один прыгнул в воду на глазах у половины города. Я потратил на это неделю, черт побери!

– Потратили неделю? Вы выдали себя за детектива, чтобы заплатить по счету в отеле. И, как вы утверждаете, собрать материал для романа.

– Все несколько сложнее. Я впутался в эту историю, еще не добравшись до вашего города, я мирно спал в двухместном купе, где-то на перегоне между Бедуидо и Аванкой, а история уже разворачивалась, как пружина в разбитых часах. Я писатель, понимаете?

– Бывший писатель, – уточнил Тьягу, опустив глаза на лежавшую перед ним бумагу. – Автор романа, выпущенного одиннадцать лет назад.

– Бывших писателей не бывает. Писательство – это свойство организма, а не ремесло!

– Да бросьте. – Лейтенант открыл ящик стола и смахнул туда картонную папку. – Вы пытались получить в городе работу, но ничего не вышло. Тогда вы схватились за соломинку и совершили небольшое, но дерзкое преступление против закона. И если вы отнимете еще пять минут моего времени, я отправлю вас в севильские казематы. Мы уже отправили туда вашего коллегу, Сервантеса, и пять месяцев не выпускали. Вот ваш паспорт – и убирайтесь с глаз моих.

Доменика

Иногда я думаю, что этот дом меня ненавидит. Может быть, мы ненавидим друг друга. Помню, как в одном интервью ты сказал: долг патриота – ненавидеть свою страну самым конструктивным образом. А долг художника – черпать силу в ярости, в остервенении, ее там больше, чем в любви, и она надежнее держит на плаву.

Я просыпаюсь и лежу, затаив дыхание, вытянув руки вдоль одеяла, в детстве я часто так лежала, представляя, что умерла, и сейчас все придут, увидят мое тело, и зашумят, заплачут. Если я умру в этой тисовой кровати, купленной тобой на аукционе в те горячие времена, когда мы обставляли наши спальни, то даже зашуметь будет некому.

Я смотрю на черные лакированные четки, висящие над изголовьем, и думаю о черешне, которая вот-вот появится в зеленных лавках, поверить не могу, что уже начинается май. Ты прыгнул в реку в августе, восемь месяцев прошло, а я все разговариваю с тобой, будто Хуана Кастильская с костями своего короля.

Самоубийство не подходило тебе, оно было неуместной, глупо мерцающей точкой на линии твоей жизни, но мне пришлось в него поверить, не верить же газетам, которые называли твою гибель несчастным случаем и вопили об этом несколько недель, я-то знаю, какое крепкое у тебя тело, вода не могла тебя погубить, ты сам был вода. Река Дору могла взять тебя, только если бы ты разрешил. Оставалось думать, что ты разрешил.

Та минута, когда ты поставил бокал на столик, выскользнул из толпы, продолжая улыбаться и кивать знакомым, и направился к лестнице, ведущей вниз, была плотно набита секундами, будто грозовое облако – электричеством, я точно знаю, что в мою сторону ты даже не посмотрел.

Эта мшистая лестница, ловушка для каблуков, всегда казалась мне опасной, я пользуюсь только новой, даром, что ли, мы за нее заплатили. Деревянные перила, говорят, поставили в тридцатых годах, когда здесь была резиденция Ферраша, а ступеньки вырублены в скале во времена сумасшедшей королевы. Но ты пошел именно туда и быстро скрылся из виду. Потом красный свитер стал пятнышком, упорно катящимся вверх, под арку моста, а потом все замолчали и стали туда смотреть.

Древние китайцы считали, что душа утопленника, умершего по своей воле, превращается в демона. Демон гуй похож на человека, но он не имеет подбородка и не отбрасывает тени. Приди ты ко мне без подбородка, синий, с полным ртом речной глины, я бы уложила тебя на нашу кровать и стала бы ласкать руками и ртом, не брезгуя, всего бы тебя зацеловала, даже если бы меня целый год рвало потом зелеными водорослями.

Почему ты не сказал мне, что случилось? Ты мог сказать, что не хочешь больше жить, что ты боишься старости, боишься ослепнуть, как твой отец, или забыть все слова, как твоя мать. Любая женщина в этом городе пришла бы на твой зов, ну, почти любая. А нет, так ломтики хлеба подавала бы твоя ручная белка из Лагуша, скажи ты ей стать ковриком в ванной, она бы годами лежала там с этой смутной улыбкой.