Фонтан переполняется - Ребекка Уэст

Мы были возмущены до глубины души. Разумеется, между собой мы обсуждали дела наших родителей; дети вправе задаваться вопросом, что с ними станет. Но говорить о таких вещах при них было все равно что войти в ванную комнату, когда кто-то из них принимает ванну. Наши злые взгляды не остановили Корделию, и она продолжила:

– В любом случае дело не только в аренде и плате за школу. У нас ужасная одежда, мои ботинки сносились, их вообще нельзя носить, они дешевые и грубые. Мы так плохо одеты, что в школе над нами смеются. Мэри и Роуз этого не замечают, о нас некому беспокоиться, кроме меня.

– Мы замечаем, но нам все равно, – сказала я.

Корделия раздраженно отмахнулась. Ее лицо становилось все бледнее. Я подумала, что она вот-вот лишится чувств, как случалось с некоторыми девочками во время школьной молитвы, и почувствовала презрение. В нашей семье в обморок не падали.

– У нас ничего-ничего нет, – заговорила она, – а теперь, когда у меня появился шанс хоть что-то заработать, ты не даешь мне им воспользоваться, потому что любишь остальных больше, чем меня. Я хочу зарабатывать и откладывать деньги, чтобы потом, когда получу стипендию в Королевской академии музыки или в Гилдхолле[35], мне было на что жить… – Вряд ли она слышала, как вскрикнула мама, она прервалась только потому, что у нее перехватило дыхание от жажды славы. – …потом я еще заработаю и уеду учиться в Прагу, а потом по-настоящему разбогатею и, если к тому времени остальные еще не слишком вырастут, смогу им помочь. Если им не помогу я, то кто? – воскликнула она. – Мэри и Роуз, – добавила она после паузы, грустно глядя на нас, – должны чем-то зарабатывать на жизнь, например преподавать или устроиться на почту, я оплачу их учебу, да и Ричард Куин, для него непременно нужно что-то придумать. – Она широким трагическим жестом указала на братика, сидящего на полу возле своего подноса. – Ему еще тяжелее, ведь он мальчик. Он должен пойти в хорошую школу, он ужасно избалован, он должен попасть в приличное место, иначе вырастет и станет еще хуже, чем папа, – сказала она, глядя на него и скривив губы от беспокойства и отвращения.

Ричард Куин грохнул ложкой по тарелке и радостно прокричал фразу, которую мама часто произносила в разгар спора:

– Смени тему. Смени тему. Глупая Корделия, смени тему.

– Видишь, как он со мной разговаривает, – с жаром произнесла Корделия, – а ведь я старше. – Вдруг она, снова сорвавшись на крик, завопила: – Ах, мама, нас так дурно воспитывают!

Мама пошевелила губами, но мы не услышали ни слова.

– Мама, я не хочу показаться грубой, – сказала Корделия, внезапно понизив голос до шепота. – Это не твоя вина, а папина, – мамины губы снова беззвучно шевельнулись, – но нас очень дурно воспитывают. В школе все считают Мэри и Роуз чудачками. – Она вздрогнула.

– Смени тему, смени тему, – настойчиво советовал Ричард Куин с пола.

– Мы так мало похожи на других людей, – лихорадочно продолжала она, – мы должны стать как все, а ты не позволяешь мне хоть чем-нибудь помочь; если бы у нас была нормальная одежда, и то стало бы легче. Даже небольшие деньги могли бы очень помочь. О, позволь мне заработать сколько получится, – всхлипнула она, – я так несчастна, я единственная, кто может что-то сделать для нас.

Она не могла больше говорить, и мы все молча смотрели на нее в наступившей тишине. Мы уважали ее слезы, поскольку она была жестоко обижена судьбой. Но в то же время она нанесла нам раны, которые не зарастут никогда, один лишь Ричард Куин по неизвестной причине остался неуязвим. Мэри просунула левую ладонь в мою правую. Мы и раньше знали, что в школе нас не любят, и нам было грустно; я даже признавалась в этом Розамунде. Но мы считали, что всеобщая неприязнь в каком-то смысле делает нам честь. Благодаря маме с папой мы понимали значение длинных слов, лучше других успевали по французскому и говорили на нем с правильным акцентом, узнавали все картины, которые вешала на стену учительница рисования, хотя, разумеется, дети со способностями к гимнастике и хоккею считали нас дурочками, а многие учителя были безнадежно раздражительны от природы. Мы знали, что в какой-то мере сами виноваты в своей непопулярности. Мы часто казались неуклюжими и во что-то врезались, а порой, выйдя из задумчивости, обнаруживали, что от нас чего-то ждут, но понятия не имели, чего именно, а потому все начинали смеяться. И правда забавно, когда все сели и только два человека остались стоять, хотя, пожалуй, смеялись остальные чересчур долго, ведь, в сущности, это не очень-то и смешно. Но сейчас Корделия натолкнула нас на мысль, что мы не нравимся людям из-за чего-то более серьезного, чем рассеянность, и в нашем поведении есть какой-то большой изъян, достойный осуждения.

Мы не очень-то ей поверили. Мы знали, что Корделия всегда была и будет глупа, и очередное тому свидетельство – чепуха, которую она наговорила о деньгах. Она никогда не сможет нормально помогать нам, да в этом и не будет необходимости, потому что мы сами заработаем на все, что нам нужно, как только вырастем. В то же время мы не то чтобы совсем не поверили ей, потому что знали: она гораздо ближе общается с другими детьми в школе, чем мы, и, возможно, деньги действительно имеют значение, ведь и впрямь было бы странно, что два человека правы, а сотни людей ошибаются. Так и случилось, что с этого момента нам с Мэри стало еще сложнее заводить друзей. Вплоть до того дня мы полагали, что сможем растопить равнодушие малознакомых людей, если будем к ним благожелательны, но отныне, общаясь со всеми, кроме членов семьи, мы опасались, что чем чаще они нас видят, тем большую неприязнь к нам испытывают.

Я подумала, что Корделии все же не следовало так с нами поступать, и сжала ладонь Мэри. Но мы забыли о своей боли, когда встала мама. За последние несколько минут она как будто еще больше похудела, и ее глаза стали еще более выпуклыми. Нам было жаль, что огорчения делали ее такой безобразной, мы знали, что Корделия испытывает отвращение, как будто перед ней стоит незнакомка. Но, к счастью, в такие моменты мамин голос всегда делался намного красивее. Он становился довольно высоким, похожим на тонкую серебристую нить, что прялась откуда-то из ее высокого лба. Мама повернулась к Корделии и, глядя на нее невидящим взглядом, произнесла своим чудесным голосом:

– Я надену капор, пойду помирюсь с мисс Бивор и разрешу ей принимать от твоего имени любые приглашения, какие захочешь.

– Ах, мама, спасибо, спасибо! – воскликнула Корделия.

Она просияла от радости, что добилась своего. Но мы не знали, что и думать. Мама была настолько обижена, что изумлялась своей боли, однако выглядела так, будто сама причиняла боль. Когда она подошла к двери, ее пальцы задержались на ручке, словно предстояло против воли совершить какое-то мучительное действие. Она казалась очень усталой.

После ее ухода Корделия удовлетворенно вздохнула и начала снимать перчатки.

– Пойдем, Ричард Куин, бери свою чашку и тарелку, – произнесла Мэри.

– Ему еще не пора спать, – сказала Корделия.

– Мы посидим на кухне, пока мама не вернется.

После секундного молчания Корделия с озабоченным видом заметила:

– Тогда придется жечь две газовые лампы.

– Я дам маме полкроны, которые подарил мне мистер Лэнгем, когда был здесь в прошлый раз, – сказала Мэри. – Ими можно оплатить много газа.

– Книга. «Повесть о Медном городе», – напомнил Ричард Куин. – Ты не дочитала до русалок, непременно прочитай мне отрывок про русалок, когда я стану большой, у меня будут русалки, много-много русалок.

Мы втроем спустились по крутой лестнице на кухню, я залезла на стул и зажгла газ. Он горел намного романтичнее, чем электрическое освещение, и мне жаль, что многие современные дети никогда этого не видели. Над газовой горелкой, под стеклянным колпаком, была штука