Фонтан переполняется - Ребекка Уэст

знаешь, он никогда не называл нам своего настоящего имени. Мы выяснили почему.

– Ну и почему же? Наверняка из-за какой-то глупости. Никогда не встречала более трусливого зайца.

– Да, из-за глупости. Он надеется, что, если мы не будем знать, как его зовут, то станем называть его Таинственным незнакомцем, так он сказал Розамунде. Ему невдомек, что для нас он Ушастик.

– И впрямь, какая чепуха! Он воображает, будто у него есть романтическое прозвище, как у лорда Байрона, а мы просто зовем его стариной Ушастиком.

Но иногда этот заяц, как и все воображаемые животные, отбивался от рук и вытворял что-нибудь неожиданное.

– Что он делает сейчас?

– Жмется к земле, вращает глазами и хлопает ушами, как будто хочет нам что-то показать.

– Ума не приложу, о чем он. А что это растет в траве вокруг него?

– Кажется, пшеница? Он пытается сказать нам, что когда-то жил в поле.

– Да, а вон там, за его огромным хвостом, цветок мака. А вон васильки.

– Загляденье. Но Ушастик выглядит таким испуганным.

Внезапно я сообразила, что он пытался сказать. Я вспомнила Пентландские холмы и поняла, что его, как и многих его сородичей, убили во время сбора урожая. Он грыз стебельки пшеницы, когда поле с краев начали обрабатывать косилкой, и убежал на самую середину, подальше от шума, считая себя здесь в безопасности. Потом, по мере того как косилка приближалась по сужающейся спирали, шум становился все громче и громче; его и остальных диких животных, спрятавшихся на уменьшающемся пшеничном островке, должно быть, охватил общий страх. Наконец, когда между стеблями, еще недавно казавшимися плотной стеной, пробился свет, а грохот косилки затарахтел в его дрожащих ушках, он покинул свое укрытие и бросился наутек через щетинистое поле, но кто-то вскинул ружье, грохнул выстрел, и он погиб, растянувшись на земле, потому что бежал очень быстро. Я достала платок и вытерла губы. Зайцу не стоило заговаривать об этом при Ричарде Куине.

– О, я знаю, почему он показывает нам поле, – сказала Розамунда. – Вообще-то, я даже знаю, что это за поле. Оно находится на побережье, где дом папиного кузена, прямо у берега. Море там гладкое и синее, а поле гладкое и желтое, и они выглядят так, словно это вода разного цвета.

– Знаю, – подхватил Ричард Куин, – рыбаки вечно их путают. Они выводят свои лодки в поле вместо моря.

– Так они и ловят золотых рыбок.

– Да, но они и старину Ушастика тоже ловили. Он все время попадался в ловушку для омаров и повторял: «Сэр! Сэр! Да будет вам известно…» – но они выбрасывали его обратно, прежде чем он успевал выговориться. Вот почему он хочет рассказать нам об этом сейчас.

– Он говорит, что мог бы отправить их в Тауэр. Какая нелепость.

Конечно, я была уже слишком взрослой для таких глупых фантазий, но они служили мне убежищем от мучительных сомнений в мамином здравомыслии и обиды на Корделию, и я почувствовала себя ограбленной и обделенной, когда Розамунду увезли. Пожилая тетушка Констанции, жившая в Шотландии, сильно заболела, поэтому Констанция отправилась на север, взяв с собой Розамунду, и отдала ее на триместр в шотландскую школу. Без кузины я была совершенно неспособна справиться со своими бурными эмоциями из-за различных обстоятельств. Я знаю, что Массне и Гуно – сильно недооцененные композиторы, что все, кроме самых напыщенных снобов, считают Si tu veux, mignonne[40] Массне и Venise[41] Гуно лирическими шедеврами и что они заложили основу для более одаренных Дебюсси и Форе; но, когда моя сестра Корделия исполняла аранжировки наименее вдохновенных произведений этих небезупречных композиторов, я испытывала муки, сравнимые с муками епископа, чей брат изо дня в день напивается и ходит, шатаясь, меж церковных скамей во время заутрени. Я чувствовала себя уязвленной как в мирском, так и в духовном смысле. Я не могла смириться с тем, что моя родственница – дура, которая оскверняет музыку. Вдобавок папины дела никак не налаживались, и маме пришлось сказать нам, что в этом году мы не поедем на море; с тех пор Корделия повторяла, что когда-нибудь мы поймем, как усердно она трудилась, отказывая себе в удовольствиях в отличие от нас, чтобы когда-нибудь мама перестала волноваться из-за денег и мы зажили более счастливой жизнью. Но поскольку она стала профессиональным музыкантом, мама была вынуждена купить ей второе концертное платье, и оба наряда приходилось постоянно отдавать в чистку; мы с Мэри подсчитали, что на это уходит значительная часть доходов, и к тому времени, как Корделия отложит достаточно, чтобы оплатить свое музыкальное образование и обеспечить нам счастливую жизнь, мы уже не будем волноваться из-за денег, потому что умрем от старости.

К сожалению, так совпало, что как раз в то время кое-кто из родственников, которые до сих пор отказывались с нами знаться, изменил свое решение. Это была вдова моего дяди Барри, тетя Теодора. В мемуарах той эпохи самые почтенные дамы представали крупными, мужеподобными и суровыми, словно женщины-полицейские, которых, судя по их страстным лицам, ждало неизбежное увольнение со службы в связи с эмоциональным перенапряжением. Тетя Теодора с ее мешками под глазами и брылями, обрюзгшая не по причине возрастных изменений, а из-за застывшего на ее лице выражения оскорбленного здравомыслия, была одной из этих сломленных женщин. Она считала, что весь мир предается расточительству и при этом ожидает, что она лично будет выручать всех нуждающихся. Одной из любопытнейших особенностей эпохи изобилия, закончившейся с Первой мировой войной, было то, что богачи невообразимо боялись любых покушений на свои состояния. По этой причине тетины визиты к нам оборачивались кошмаром. Большинство взрослых грубы с детьми, а большинство богачей грубы с бедняками. Мы были детьми, и мы были бедны, а значит, вдвойне подходили на роль жертв; и хотя мы уже подросли, но все равно оставались маленькими, особенно по сравнению с ней. Входя в нашу гостиную, она обращалась к маме: «Что ж, вижу, вы по-прежнему здесь», словно удивляясь, что нас до сих пор не унесло в бездну, которая, однако, вполне могла когда-нибудь разверзнуться у нас под ногами. Ее разговоры целиком состояли из замечаний по поводу нашей жизни, слишком грубых и бестактных, чтобы их можно было принять за сочувствие, хотя в этом и состояла их единственная цель. Выговорившись, она поворачивалась к нам всеми своими мешками под глазами и брылями и осведомлялась, понимаем ли мы, что должны как можно скорее начать зарабатывать себе на жизнь, а затем добавляла: «И чтобы без выкрутасов». Эта фраза была бессмысленной, как собачий лай, и мы чувствовали себя заблудившимися, погребенными под снегом альпинистами, чьи лица обнюхивает огромный сенбернар, который пришел не для того, чтобы дать нам бренди, а чтобы забрать все, что у нас еще осталось.

Однажды во время каникул мама с Ричардом Куином отправились за покупками, Корделия в нашей спальне превращала в тошнотворную дрянь Berceuse[42] из «Жослен» Годара, я играла арпеджио в гостиной, Мэри на диване готовила урок гармонии, а папа работал в кабинете над передовицей. Раздался громкий стук в дверь, и мы сразу поняли, что нам принесли телеграмму, ибо рассыльные, в ту пору сновавшие по Англии на красных велосипедах, обладали тягой к драматизму и всегда эффектно гремели дверным молотком. Кейт была в столовой, поэтому отнесла телеграмму прямо в кабинет, а потом мы услышали, как папа в спешке выбежал в прихожую, сорвал пальто и шляпу со стойки, уронив ее, и хлопнул за собой дверью.

– Он не мог снова потерять деньги на бирже, – сказала Мэри. – Ему нечего было проигрывать.

– Может, это просто что-то связанное с политикой, – предположила я.

Потом вошла Кейт и многозначительно произнесла:

– У меня свободный день. Если хотите, я отвезу вас в Уимблдон на чай к моей матери.

На самом деле у нас не было свободного времени, мама разучивала с нами особенные произведения. Но Кейт повторила, глядя на нас темными, как чернослив, глазами:

– Я обещала маме, что на днях приведу вас всех в гости.

Так что мы догадались, что все это неспроста, и согласились. Тут