Я люблю тебя, прощай - Синтия Роджерсон

Мне надо объясниться с Гарри и Сэмом. Завтра же утром и объяснюсь. Заберу Сэма из школы, в машине все скажу, а там, может, привезу его к нам обедать, если захочет. Или поедем в какую-нибудь пиццерию. Но он так отдалился, так трудно стало с ним разговаривать. Гарри тоже отдалился, но этого-то как раз следовало ожидать, я даже надеялась на это. А Сэм ни разу не позвонил мне, ничего не попросил, считанные разы навещал меня. Не упрекал в том, что я его бросила, ни в чем не винил. Вежливый и такой чужой. И это чертовски обидно. Потому что я знаю, Сэм скучает по мне. Просто прикидывается взрослым.

Опять снег, когда никто его уже и не ждал. Накануне ночь была такой теплой, с легким дождем. А в шесть утра Церковная улица выстлана белым бархатом. Каждое дерево наполовину белое – северный ветер постарался. С полдюжины воробьев, три чайки и бандитского вида ворона возмущенно галдят вокруг черного мусорного мешка за «Террасой». Жители Эвантона встают рано, и к семи часам Церковная улица снова черным-черна. Те, кто остался дома, – матери дошколят, старики, безработные и бездельники – либо еще спят, либо изумленно взирают на снег. Кое-кому из них неприятный сюрприз природы доставляет удовольствие, особенно тем, кто любит поворчать на свою жизнь. В десять часов снова начинает валить снег, огромными влажными хлопьями, и у эвантонцев, у тех, что жаждут перемен в судьбе, поднимается настроение. Двое-трое, чтобы отметить это событие, включают на всю громкость песни своей молодости и подливают себе в кофе кое-что покрепче. И на какой-то миг подступают к самому краю, каждый – к своему.

Всех нас тянет к этому краю – месту, за которым все может измениться. Кто не представлял себе – ярко, живо, – как бросает ненавистную работу, жену или мужа, свой город? Вперед, всего один шаг, а там… И почти всегда мы в последний момент успеваем назад и вздыхаем с облегчением, а сердце того и гляди выскочит из груди, подстегнутое воображением и всплеском адреналина. Но что будет, если заглянуть за край в минуту беспечности? Когда, например, ты пьян, как Аня от «Голдвассера», или тебя, как Розу, трясет гормональная лихорадка, или ты попросту неосторожен? Можно потерять равновесие. Такое случается каждый день, даже в таких местах, как Эвантон.

К полудню школьные занятия заканчиваются, на улицы городка высыпает хохочущая, вопящая толпа детей. Снег принадлежит им. Им невдомек, что некоторые семьи были на волосок от гибели, а по крайней мере в двух случаях падения за край избежать не удалось. Крики тех, кто сорвался, всегда неслышны. Так и должно быть.

Вон она, со своим огромным животом. Снег, и она не торопится. По утрам я всегда гляжу на эту дорожку – вдруг она придет. Когда стану стариком, буду вспоминать – толстая Аня бредет по снежной дорожке к моей двери, открывает ее без стука.

– Здравствуй, любовь моя! – говорю я.

– Доброе утро, мой милый, – улыбается она.

Аня снимает пальто, а я ставлю чайник. Потом она приподнимается на цыпочках и снимает с меня шляпу, а я нагибаюсь, чтобы она поцеловала меня в лоб. Такой у нас порядок. Наша бутылка из-под «Голдвассера» стоит на полке. Аня воткнула в нее веточку вереска. Я завариваю чай, как она любит, и наливаю в одну из чашек, которые Аня мне дала. На ней стихи шотландского поэта Эдвина Мюра: «Твое лицо, любовь моя, лицо родного человека». Нет, у нас не так, как я себе представлял. По-другому. Другая жизнь.

Потом я кладу голову между ее величественных грудей. Отсюда ее живот – как круглый снежный холм.

– Каковые дела сегодня? – спрашиваю я.

Она отвечает не сразу. Вздыхает, будто недовольна. Лица ее я не вижу, только соски и живот. Слышу, как бьется ее сердце. Слишком быстро, по-моему.

– Собираюсь проведать моего Мацека. Вот какие дела сегодня.

– А потом? После этого?

– Не желаю думать про потом.

– Ах, Аня.

– Как думаешь, можно обижать людей из-за любви? Это уважительная причина?

– Разве уважительные бывают причины? И зачем причины нужны, если хорошо все? Позволяй мне рассказать тебе историю про Польшу. (Аня тихо смеется, и от ее смеха моя голова качается.) Давным-давно, побольше чем триста лет назад, столица была в моем городе, в Кракове. Королева много любила, и ее четвертым мужем был швед. Молодой и очень прекрасный. Она любила его, а он ее не любил, и Польшу он не любил. Он отказывался говорить с королевой польским языком, а она не говорила шведским языком, поэтому они разговаривали латынью.

– По-латыни? Люди разговаривали по-латыни? Ты выдумываешь.

– Нет. Это исторический факт. Его звали король Зигмунд, и никто в Польше его не любил, кроме королевы. А он даже не желал поспать с ней.

– Вот подлец. И что было дальше?

– Прислушайся.

– К чему?

– Тает. Слушай.

Громко капает и журчит вода.

– Жалко. Продолжай.

– Да, король Зигмунд любил другое – взрывные вещества, такое у него было хобби. И однажды по нечаянности он дотла поджег их замок.

– Идиот! И королева его разлюбила?

– Совсем нет. Она позволяла ему выбирать место для нового замка, она думала, хорошо построить ниже по горе, поближе к ее матери. Но он посмотрел на карту Польши и воткнул булавку в самую серединку.

– Что?

– Он перенес столицу Польши в глухую рыбацкую деревню под названием Варшава, только чтобы досадить королеве.

– Ну и ну! А что тогда подумала Польша?

– Что это шутка. Такая ужасная причина для выбора столичного города.

– Король был безумен.

– Да. Но он пригласил в Польшу Шекспира. И художников, и музыкантов. И Варшава стала прекрасной столицей.

Пауза.

– Я бы хотела когда-нибудь взглянуть на нее.

Я приподнимаюсь, чтобы видеть лицо Ани, потому что в голосе ее слышатся слезы.

Она кладет руку мне на голову и снова опускает ее, но я понимаю: она плачет.

– Аня, – обращаюсь я к ее соскам. – Пожалуйста.

– Что?

– Ты любишь своего мужа?

– Пожалуй, да.

У нее чудесные соски. Цвета спелой малины.

– Наверное, нам надо останавливаться, Аня.

Как я могу снова сказать такое? Kurwa! Ведь даже не собирался.

– Ты больше не хочешь меня видеть? – Ее грудь вздымается, но рука по-прежнему прижимает мою голову.

И вдруг – проливной дождь. Вы не поверите, каким шумным может быть дождь, когда вы в фургоне. Нельзя ни думать, ни говорить. Его не оставишь без внимания.

У меня сжимается горло.