Апрельский туман - Нина Пипари

моими глазами и вплетается в безумную снежную пляску. Не пойду я никуда. Ники там нет, а воспоминания лишь причинят мне боль. Хотя нет, боли давно уже нет, но пустота в душе имеет склонность к полноте. Чрезмерное кормление этой пустоты грозит ей ожирением, и выдержит ли тогда сердце?.. Не пойду я на хор.

Ночью мне снилось, что я открыла секрет счастья, некую Истину, которая вдруг перестала быть «некой», а оказалась простой и доступной. Возвращаясь из сна, я торопилась успеть записать эту бесценную истину на бумаге, чтобы затем открыть ее Нике и тем самым навсегда успокоить мятущееся сердце, неугомонный нерв, который мне представлялся чем-то вроде овода, беспрестанно жалящего несчастную Ио…

Но проснувшись, я чувствую, как неумолимо, словно песок сквозь пальцы, ускользает от меня только что дарованная тайна Бытия, и начинаю мучительно сомневаться в том, что это действительно была настоящая тайна, а не просто злая шутка моего сна. И не жаль мне того, что я на ровном месте упустила возможность стать благодетельницей человечества, не жаль утраченной веры в собственное «всеведение», не досадно за свою привычку вечно делать из мухи слона и какую-то несущественную мелочь окутывать мистически-эзотерическим туманом.

На душе у меня тяжело лишь оттого, что я никогда не смогу хоть как-то помочь Нике, вырвать ее из цепких когтей беса, который живет в ней.

…Где она сейчас?

* * *

Тягучий, томительный, мощный, как волна, бас одного из наших «старейшин» по-отечески крепко берет меня за руку и тянет за собой в успокаивающую черноту огромного купола. Сперва я сопротивляюсь, но потом плавная, завораживающая своей древней, вечной простотой мелодия растворяет мою тревогу, топит страшное напряжение в глубине и мощи, и вот уже во мне нет ни костей, ни мышц. Я превращаюсь в широкий поток, и вслед за рукой все тело, мягкое, податливое и невесомое, медленно поднимается за голосом в бесконечность темного купола. И там я закрываю глаза — и вот мрак надо мной все светлее и светлее, яркие звезды на черном небе подергиваются, тускнеют и растворяются в светлеющей с каждой секундой синеве. Мне все еще холодно, но я знаю, чувствую всем своим существом, что теперь этот холод вот-вот исчезнет и на смену ему придет долгожданная и потому такая бесценная теплота, и с каждым мигом она будет все больше наполнять мое тело и душу. И внутри меня все переворачивается в этот краткий миг между отошедшим в вечность и тем, что вот-вот произойдет… И вот оно: где-то слева восходит солнце. Последние звезды слабо подмигивают мне и тают в голубой бездне, кричат невидимые чайки, нежное море уносит в заветное неизвестное, а ветер голосом нашего баса поет вечную песню, которую слышали наши предки и будут слышать те, кто сподобится узреть конец времен: томительную, всепроникающую, недостижимую в своей невероятной простоте мелодию. И Ника ждет на берегу того неведомого, к которому меня непременно прибьет волна…

Вдруг в эту гармонию вторгается чужой запах. Я мгновенно узнаю его — так пахло в комнате, когда сестра показывала мне фотографии с корпоратива. Боже, почему все, что Ты создал прекрасного, так уязвимо и недолговечно? Почему от неосязаемой, мимолетной, «не обладающей онтологическим статусом» причины дернулся и исчез целый мир, а я снова налилась чудовищной тяжестью, и — посмотри на эту жалкую груду костей и мяса — униженная и разбитая, она валяется у Твоих ног. Это ли венец творения? Или, может, венец творения — эти обезумевшие, осклабившиеся в похотливой ухмылке лица на фотографии, пахнущей скотством винного угара?! Или тысячи недовзрослых, сгрызающих ногти до мяса, пилящих в тусклой комнате набухшие вены заскорузлым, тупым лезвием, пытающихся согласовать свой внутренний мир с реальностью и ежедневно напарывающихся на невозможность этого примирения?!

Тягучий, томительный, мощный, как августовская волна, глубокий, как горное озеро, голос нашего баса все еще поет древний возвышенный романс, но я уже сижу в облезлом, скрипучем кресле и наблюдаю в режиме online за тем, как развлекается Офис. Вопли вышедшего на свободу Зверя, распоясавшиеся руки, кадыкастые шеи, глотающие и извергающие, тела, тела, тела…

Место рожденья — Хайбери, место растленья —

Ричмонд. Трамваи, пыльные парки…

В Ричмонде я задрала колени

В узкой байдарке…

Словно из глубокого подвала я слышу, как наш регент рассказывает какой-то смешной случай из своей практики. Что-то насчет того, как ее хор выступал на конкурсе, а старый уже руководитель задал тон на кварту выше, так что бедные сопрано потом ходили неделю охрипшими — слишком высоко пришлось им петь, чтобы получить заветный приз. Все начали смеяться, и я со всеми — почему-то эта не слишком веселая история заставила меня увидеть жизнь под другим углом, и на мгновение показалось, что все на самом деле просто, что надо жить — и все, что в жизни как таковой заключен смысл. Все, что свыше этой истины, — от лукавого… И сразу как-то захотелось вскочить с кресла, покинуть это унылое место, пропитанное духом старости и однообразной, унылой упорядоченности и побежать, побежать… куда? Просто побежать, доказать самой себе, что мне всего восемнадцать, вклиниться в ряды себе подобных — жизнерадостных, целеустремленных, живых!

Стоит ли говорить, что через несколько минут мир снова повернулся ко мне своей прежней стороной, и ощущения легкости и простоты как не бывало… Я вспоминала, что таких приступов жизнелюбия было уже огромное количество, и все они заканчивались до тошноты однообразно: сначала я таки вклинивалась в ряды жизнерадостных подростков, смеялась, когда на душе было тяжело и пусто, рассказывала идиотские истории, от которых меня тошнило, выслушивала, в свою очередь, чужие откровения и лицемерно улыбалась, курила, хихикала, зная, что буду презирать себя меньше чем через час. Но потом все-таки не выдерживала и срывалась. Неизбежно, рано или поздно меня охватывала такая тоска, такое одиночество, такая тревожность и безысходность, что я с дрожащими руками и камнем в груди бежала домой и пряталась в книгу.

Поэтому сейчас, испытывая непреодолимое желание убежать из этого дома престарелых и больше никогда сюда не возвращаться, я обуздываю, перебарываю это желание и остаюсь сидеть на своем месте. Знаю, что если снова поддамся этому порыву, будет только хуже.

Иногда репетиции проходят неинтересно и безжизненно, и тогда на меня находит ужасное раздражение, я начинаю прислушиваться к разговорам вокруг — тупым, бессмысленным и фальшивым, как мне кажется, — и чувствую, как растет глухая ненависть к этим людям. Меня начинает тошнить от их старческих, морщинистых лиц, от этого больничного запаха, от манеры