Новая эпоха. От конца Викторианской эпохи до начала третьего тысячелетия - Питер Акройд

резиденцию на Даунинг-стрит в 1924 году, Болдуин объявил о своем намерении «добиться единства нации», но управляемая им нация отличалась сильной классовой разобщенностью. Джордж Оруэлл назовет Англию «самым классовым обществом под солнцем»[46]. Считалось само собой разумеющимся, что каждый аспект характера и жизни англичанина – его или ее образование, внешний вид, состояние здоровья, мнения, хобби, манеры, устремления, доходы и произношение – зависели от положения в обществе.

Здоровье трудящихся слоев населения определенно было хуже, чем у людей на более высоких ступенях социальной лестницы. Работникам приходилось «пробавляться» еженедельными выплатами наличностью, из которых они оплачивали аренду. Если же удавалось перейти за критическую отметку в 250 фунтов стерлингов годового дохода и войти в средний класс, там более привычными считались ежемесячные зарплаты, а вместе с ними и владение жильем, автомобили и наемные слуги. На самой верхушке находились высшие классы, имеющие монополию на блага страны. 1 % населения владел двумя третями ее активов.

Межклассовая вражда была острой и осязаемой. «Высший класс, – говорил один либерал из нижней палаты, – презирает трудовой люд, а средний – боится его». Рабочие, с их способностью к коллективной переговорной власти и готовностью бастовать, представляли угрозу для всех «вышестоящих». Люди ручного труда выглядели в глазах среднего и высшего классов «неотесанными», «грязными» и «драчливыми». Их материальные «запросы» рассматривались как неоправданно завышенные, а пособия по безработице на то время, пока они не могли найти места, – незаслуженными и дорогостоящими.

Но и между средним и высшим классами солидарности не наблюдалось. Представители высшего общества считали людей среднего класса вульгарными и нахальными; детям аристократов редко позволяли играть с детьми «таких людей» из опасений, что они понаберутся плохого. Так много критики от среднего класса в адрес незаработанных состояний знати, как в 1920-е годы, наверное, не звучало ни в какой другой период XX века. Однако они испытывали некое остаточное восхищение перед угасающей аристократией, что выражалось через увлечение монархией и вырабатывание аристократического произношения. Они также стремились отдать своих детей в частные школы, эти «машины по выработке привилегий», благодаря которым дворянская элита продлевала свою власть. Трудящиеся же с равным негодованием относились и к среднему, и к высшему классу. Болдуин знал, что «классовое самосознание растет» и «горечь вражды отравляет атмосферу в мастерских на севере и юге, на западе и востоке», однако винил в этом лейбористскую пропаганду.

Впрочем, английское общество разделялось не только по классовому признаку; разлом проходил также по фронтовому окопному опыту. Те, кто сражался на войне и получил столь скудное вознаграждение за свои страдания, чувствовали себя изолированными от всего остального общества. «В душе у них все было не так, – рассуждал один журналист о бывших рядовых из рабочего класса. – На них находило дурное настроение, приступы депрессии чередовались с жаждой безудержного веселья… ежедневные газеты пестрели сообщениями об ужасных преступлениях, о насилии и страстях… Убийства молодых женщин, грубое поругание юных девочек». Как всегда, жертвами мужской отчужденности становились женщины. Что касается офицеров из аристократии и верхушки среднего класса, то, вернувшись с войны, они обнаружили старую эдвардианскую гвардию на страже общества землевладельцев, словно никогда и не было «великого сбоя».

* * *

Практически каждая грань английской жизни в 1920-х годах отмечена конфликтом поколений. Например, сильный контраст наблюдался между регулярными посещениями церкви частью старшего поколения и резким падением интереса к религиозным службам у молодых. «Мы равнодушны к религии, – признавал молодой философ и радиоведущий С. Э. М. Джоад, – нас не впечатляют авторитеты, мы не верим в моральные законы и не выносим моральных запретов». И опять решающую роль в господстве таких настроений сыграла война. Миллионы людей молились о мире, но их молитвы не были услышаны. Что это за Бог, который просто сидит и наблюдает за чудовищной бойней? Кроме того, патриотически настроенные священники всех христианских конфессий поддерживали кровавую резню; так как могли молодые преклонить перед ними колени?

Старший сын Болдуина, Оливер, тоже входил в число сердитых молодых людей десятилетия. Он ненавидел школьную жизнь в Итоне и демонстрировал презрение к авторитетам, дисциплине и традициям, но именно опыт Западного фронта категорически и окончательно настроил его против «стариков», «предавших молодых». После войны Болдуин уговаривал сына жениться на дочери одного из своих политических союзников, но Оливер заявил отцу о своей гомосексуальности и переехал к партнеру. В 1924 году его противостояние с родителем приняло крайнюю из возможных форм – на общенациональных выборах он стал кандидатом от лейбористов.

* * *

Если Болдуин не мог объединить собственную семью, куда ему было замахиваться на объединение страны? Для любой серьезной попытки преодолеть разделение в обществе потребуется нечто большее, чем успокоительная риторика. Однако переводить слова в действия отнюдь не было сильной стороной премьера; ему куда лучше удавалось задавать тон в правительстве, чем вырабатывать конкретные политические меры. Да и члены парламента от его партии не горели энтузиазмом расширять роль и власть центрального правительства. Во время войны вездесущее государство проникло в экономику, но консерваторы полагали, что это приемлемо только в исключительных обстоятельствах. В мирное время государству следовало соблюдать нейтралитет, позволив предпринимателям заниматься производственными усовершенствованиями, работодателям – улаживать дела с рабочими, а рынку – функционировать по своим законам. «Все доступные нам факты свидетельствуют, – говорил один тори, – что такое предприятие, как Государство, по сути своей не приспособлено к предпринимательству». Другой консерватор сетовал, что у центрального правительства «рука во всех карманах и розга на всех спинах». Перед нами корни антигосударственной и ориентированной на рынок идеологии, которая будет господствовать в политэкономической философии консерваторов в последнюю четверть XX века.

И все же, несмотря на такие малообещающие предпосылки, кабинет Болдуина оказался более активным, чем предыдущие консервативные кабинеты нового столетия. Отчасти так вышло благодаря присутствию в администрации человека, которого Болдуин называл «ум в сто лошадиных сил». Хотя Черчилль открыто признавался в «ограниченном понимании технических моментов», Болдуин отдал ему в ведение казначейство. Премьер-министр надеялся, что эта обременительная должность так загрузит Черчилля, что ему некогда будет вмешиваться в дела других министров. Глава кабинета также намеревался не допустить контакта Черчилля и рабочих слоев населения, которые так и не простили его за вооруженный разгон забастовок на посту министра внутренних дел в либеральном кабинете.

В 1925 году новый канцлер принял судьбоносное решение привести фунт стерлингов к золотому стандарту, тем самым привязав валюту к золотому запасу Британии. Во время войны стабильностью обменного курса и конвертируемостью валюты пришлось пренебречь, и банкноты казначейства пришли на смену золотым монетам, поскольку правительству пришлось печатать деньги для покрытия дополнительных расходов. Однако неизбежное следствие увеличенного количества денег в обращении – инфляция. Обеспокоенный ростом цен Ллойд Джордж и его коалиция объявили, что золотой стандарт восстановится