Исчезание - Жорж Перек

Принесли лампу и начали всматриваться в глубину бассейна. Затем выверять жердью все участки дна. В результате решили тралить бассейн сетью. Выудили штук десять саламандр, язя, леща, сазана и как минимум тридцать два карася.

На дне сети лежал мертвый Бен-Амафиин. Маленькая, при Хэйге, рыбешка раздалась в грузную рыбину, в ярд — если не в два аршина длины. Белые плавники пугающе сверкали при свете лампы.

Трагический миг! Траурная минута! Интуитивный страх перед непримиримым заклятием! И черная бездна впереди! Фатальный знак! Скверный признак!

Все едва сдерживали слезы: все так любили Бен-Амафиина, милую рыбу, приплывающую на первый клич, на первый свист! Все загрустили. Смерть Бен-Амафиина казалась страшным знамением: если умерла рыба-талисман, семейная легенда, значит, и вилла Августа будет стерта с лица земли.

Артур Бэллывью Верси-Ярн нарушил тишину, предлагая карпа съесть, дабы — следуя традиции африканцев, чтящих все сущее, — всеми любимая тварь, всеми хвалимая рыба, всеми ласкаемый карп, всеми фетишизируемый Бен-Амафиин принял вкушаемую честь и пресуществился.

Идея была встречена не без энтузиазма.

— Давайте ее нафаршируем, — тут же придумала Сиу. — В давние времена, в Салинасе, у нас был друг, Абрам Барух — сей иудей выдержал весь ритуал Бар-Митцвах и все же не урезался; захаживать в храм ленился, правда, ездил к раввину на все праздники: Шавуа, Пурим, Ханука, пятилетие, Рашха-Шана, День Искупления Киппур, Пейсах, Ту Би Шват, Шмин Азерет — итак, сей еврей научил меня искусству делать «гефилт-фиш».

Бен-Амафиина сунули купаться в тазике, дабы устранить ужасный илистый привкус, присущий аквариумным карпам, а Сиу взялась за гарнир: нарезала в чан лук, черемшу, тимьян, паприку, тмин, шафран; сыпанула перца и чуть-чуть аниса; затем прибавила капусту, люпин, брюкву, земляную грушу. Трижды тушила, бланшируя в растительных маслах и слегка маринуя, не забывая сливать фритюр и, как делают китайцы, выкладывать на сите и на пару.

Хыльга вытащила Бен-Амафиина из тазика, плюхнула на разделывательную деревяшку, взяла тесак и резким движением разрезала брюшину рыбы.

И тут все услышали дикий крик.

Все сбежались на кухню. Вне себя, чуть ли не в безумии, бывшая певица указывала пальцем на край деревяшки: там сверкал, выкатившийся из желудка рыбы, чистый и чарующий Захир!

Так значит, двадцать с лишним лет назад, Хэйг, уезжая из Азинкура, вверил другу-карпу Захир, украденный с пальца Августа!

Хыльга закрыла лик руками, запачканными рыбьей желчью, залепетала, затряслась, забилась в истерике, а затем упала навзничь и расшибла себе темя!

Недвижимую женщину перенесли на низкую кушетку. Стали названивать, ища врача, фельдшера или, в крайнем случае, скаута, имевших навык спасать людей при травмах, дабы сделать пункцию или стяжку, переливание или сшивание, какую-нибудь ампутацию с аддукцией. Все усилия были тщетны.

Хыльга бредила. Затем пульс замедлился и уже не нащупывался. Зрачки замутнели. Из легких вырывались хрип и свист. В предсмертных спазмах бывшая певица сделала усилие, дабы высказаться. Раздался странный звук, тут же превратившийся в булькающую кашу.

— Как ты сказала? — приник к ней Эймери.

Сиу легла близ Хыльги и приникла к ее устам, как апачи или делавары, прикладывающие уши к рельсам, дабы узнать, приближаются ли к ним на машине из железа белые скальпы неприятелей.

Хыльга издавала невразумительный лепет. Затем ее напряженные мышцы вдруг размякли.

Где-нибудь там, наверху, в небесах Парка перерезала нить. Хыльга направилась в рай, где ее уже ждали Дуглас Хэйг, Август и Бен-Амафиин.

— Из лепета Хыльги в предсмертный миг ты сумела выделить какие-нибудь части речи? — справился у Сиу Артур Бэллывью Верси-Ярн.

— Если мне не изменил слух, я услышала четкий и все же неизвестный мне термин: «Скверналалия!» Хыльга изрекла термин трижды, затем утратила силы, а далее я уже не слышала.

впутывающая двух приятелей, невзирая на их энтузиазм, в крайне неприятную ситуацию

— Скверналалия? — удивился Эймери.

— Значение термина мы сумеем выяснить без труда, — заявил Артур Бэллывью Верси-Ярн.

— Ты так считаешь? — задумался Эймери.

— Ну да! Думаю, так называется некий травматизм, какая-нибудь алалия или афазия: негативная реакция, затрагивающая связки, вызывающая их инфильтрат, ущемление или разбухание и тем самым затрудняющая и искажающая речь.

— Ах так? — еще раз удивился Эймери, не сразу вникнувший в лексические дебри. — А зачем же в такую серьезную минуту Хыльга нам выдала эдакий мудреный термин?

— Зачем? Дабы мы знали, как Хыльге мешает удушающий ее кляп, как ее терзает желание высказать не высказываемую суть, изнуряет стремление все время твердить (ничуть не насыщая желание и завидуя чистейшему знанию там, вдали, за мутными пределами заказанных перспектив): существует Скверна, терзающая нас всех, Скверна, чье давлеющее бремя мы влачим все, Скверна — причина гибели сначала Дугласа Хэйга, Антея Гласа, Хассана Ибн Аббу, Августа и теперь Хыльги, Скверна, мучающая нас всех, а нам не удается дать ей Имя, так как мы блуждаем вкруг нее, наделяем ее юрисдикцией, расширяем ее права и ведения, каждую секунду наталкиваемся на ее беспредельную власть и за гранью утвержденных ею табу не усматриваем в термине, в имени или в звуке предупреждение «здесь тебя ждет Смерть, сюда ведет Заклятие» и едва ли не утверждение: «есть предел, а значит, есть и Избавление».

Нет! Лукавый круг, замыкающий указанный выше знак, не даст избавления. Мы думали, Антей и Август приняли смерть, так и не сумев признаться в наличии изнуряющей их напасти. Нет! Наши друзья приняли смерть, так как не сумели, не успели или не решились изречь пустейшее имя, жалкий звук, сразу же и навеки упраздняющий Сагу, где мы стенаем. Так как мы сами, замалчивая, взрастили Месть, чьи стрелы не перестают нас разить и сейчас; мы сами, не ведая, скрыли скверну; мы не нарекли ее, и теперь нас карает Заклятие. Нам встречалась и еще встретится Смерть, а мы так и не научимся ее избегать, так и не узнаем, за какие грехи ее принимаем, так как будучи детьми земли Табу, мы пытаемся найти ее границы, не смея ни к ним приблизиться, ни их пересечь (тщетна даже сама интенция, ведь акт ее изречения, а значит, и записывания тут же упразднит двусмысленную власть речи, где мы едва выживаем!). Мы всегда будем замалчивать Запрет, управляющий нами, заставляющий нас гнить и умирать в Утаивании, а ведь утаивая, мы сей Запрет лишь усугубляем…

— Сия речь, — сказал Эймери, — куда значимее, чем кажется на первый взгляд. Не зря мы выдержали значительную часть пути! Вначале мы даже и не представляли, какие трудные испытания нам придется пережить в результате исчезания элемента или индивидуума: ну, например, Антей Глас умер, лишил себя жизни или уехал. И пусть в наших действиях и речах есть лишь принуждение и нет никаких случайных лексем, так как все усилия целенаправленны, а значит, значимы, нам все же случается представить себя как бы в рассказе с «выдвигающимися ящиками» типа «Манускрипт, найденный в Сиракузах», в мрачных приключениях в духе Чарльза Мэтьюрина и Анны Радклиф или даже в ранних вещах Бальзака (несравнимых с Глаесами, Беттами, Гранде и Растиньяками), где легкая и несдерживаемая фантазия писателя — несчастный, стремясь сдать спешный заказ и выбить из издателя лишний тугрик, день за днем выжимает из себя массу бессвязных каракулей, дабы набрать требуемые десятки дутых страниц, — штампует сюжеты, чей нарративный беспредел сравним с экстравагантными выдумками и увлечениями чуть ли не клинических сумасшедших; ведь каждую страницу, каждый абзац им диктует каприз, а их селекция — такая же прерывистая, как и несущественная, такая же неадекватная, как и инстинктивная, — имеет случайный характер!