Фактор беспокойства - Алексей Ковригин

плавания на корабле превратили гастрольную поездку нашей оперной труппы в сборище озабоченных кроликов. Мы сношались ночи напролёт и с утра до вечера, превратив корабль в плавучий бордель. В конце концов все выдохлись и устали, а так как заниматься более было нечем, я предложил начать репетиции. И наш антрепренёр синьор Росси тут же назначил меня коррепетитором труппы вдобавок к моим обязанностям хормейстера и концертмейстера виолончелистов. — синьор Тосканини вздыхает, явно ностальгируя по ушедшему времени и обводит всех нас недоумевающим взором:

— Хм, о чём это я? Ах да… Дирижёрство! Нам представили местную знаменитость, синьора Леопольда Америко Мигеса. Так впервые в своей жизни я столкнулся с воинствующей бездарностью и вопиющим произволом в трактовке оперных партий. — после секундной паузы Тосканини продолжает:

— Вы знаете, я очень люблю «Аиду», помню оперу наизусть, до последней чёрточки и точки в партитуре и трепетно отношусь к творчеству великого Джузеппе Верди. — Маэстро грустно вздыхает и от чего-то подозрительно косится в мою сторону.

— Для меня он всегда будет стоять на первом месте среди всех композиторов, живших ранее и живущих поныне. С таким наглым пренебрежением партитурой великого композитора я ещё никогда не сталкивался! — Тосканини гневно раздувает ноздри и почему-то вновь грозно смотрит на меня.

— Представляете? Этот неуч потребовал играть «Аиду» так, как это видится ему. — маэстро скорчил рожу и гнусаво спародировал дирижёра: — Нет, нет, нет! Хотя здесь и написано «пьяно» на самом деле Верди подразумевал «форте». — Каков наглец! Сам ещё не написал ничего достойного и палочку едва в руках держать научился, а уже смеет трактовать, о чём размышляет композитор при написании своего шедевра! Труппа была просто возмущена таким неслыханным произволом дирижёра и в день премьеры разразился грандиозный скандал. — маэстро сардонически хмыкнул.

— Леопольдо Мигес решительно отказался дирижировать оперу и укатил с любовницей на курорт, бросив нашу труппу на растерзание разъярённой публики. Первая скрипка нашего оркестра, а затем и капельмейстер хора оказались недостаточно хороши, чтоб встать за дирижёрский пульт, публика их не приняла и освистала. Опера находилась на грани провала и тогда вся наша труппа единогласно проголосовала за меня. Так в девятнадцать лет я впервые взял дирижёрскую палочку и с тех пор не выпускаю её из рук. — маэстро перевёл дух, сделал пару глотков из чашки с чаем, чтоб смочить пересохшее горло и вновь уставился на меня.

— После Верди вторым по величине среди композиторов я полагаю Рихарда Вагнера. Именно после прочтения вагнеровского «Лоэнгрина» я понял, что никогда не смогу написать хоть что-нибудь, что может встать вровень с этим произведением. После осознания этого прискорбного факта я сосредоточился только на дирижировании, оставив все попытки сочинительства другим композиторам. Это было трудное решение, но другого выхода я не видел. — маэстро насупился и вдруг осуждающе ткнул пальцем в мою сторону.

— Мистер Лапин, на каком основании Вы решили, что можете считать себя продолжателем творчества великого музыканта? В Вашем произведении я не увидел ничего вагнеровского! — от неожиданности и абсурдности обвинения я поперхнулся чаем, что только что отпил по примеру хозяина дома. Пока сипел и откашливался на мою защиту бросился мой наниматель, Джейкоб Шуберт.

— Синьор Тосканини⁈ Но мистер Лапин никогда и никому не говорил, а тем более не утверждал, что он является наследником Рихарда Вагнера! Вся эта газетная шумиха началась с подачи Герберта фон Караяна и Рихарда Штрауса, это к ним следует обращаться по поводу разъяснений, а не к бедному мальчику, никак не заслуживающему таких обвинений!

— Ха! К этому выскочке из Аахена? Да фон Караян ноту «си» от ноты «ля» не в состоянии отличить! У него только нацистские гимны хорошо получаются. Нашли мне тут авторитета! А так как мистер Лапин молчит, когда о его произведении несут явную чушь, значит он эти взгляды разделяет. Автор не должен отмалчиваться, если он жив и не согласен. В противном случае эту ересь он молча признаёт. Это так, мистер Лапин? — вот зараза! В чём-то Тосканини прав, но кто я такой, чтоб спорить с Караяном и Штраусом?

— Синьор Тосканини, Вы совершенно правы. Но прошу меня понять, я не считаю себя вправе вступать в полемику с такими величинами в музыкальном мире. Я к этому не готов в силу своей незначительности. Кто они и, кто я? Они — состоявшиеся авторитеты в мире музыки, я — всего лишь начинающий музыкант. Было бы верхом нахальства с моей стороны указывать заслуженным мэтрам на их заблуждение.

— Чушь! Признайтесь, что Вы просто испугались! Когда я проходил прослушивание на соискание должности капельмейстера виолончелистов в «Ла Скала», то не побоялся во всеуслышание послать к чёрту всю эту камарилью, определяющую политику театра, но непонимающую в музыке Вагнера ровным счётом ни-че-го! Мне было всего восемнадцать лет, но я не испугался скандала и высказал всё, что думал об этих тупых кретинах! Да, в тот раз меня прогнали со скандалом, но через двенадцать лет я вернулся в «Ла Скала» триумфатором и принял должность главного дирижёра. Но если бы я тогда смолчал, то не стал бы тем Тосканини, которого сегодня знают все, а о моих прежних оппонентах уже никто и не вспоминает. Запомни, мой юный друг! Честный человек никогда не должен и не станет покорно мириться с несправедливостью и отмалчиваться в тот момент, когда от него требуется громко обличать глупость и гнусность. Иначе ты сам невольно становишься молчаливым пособником этой лжи!

Ну, да. Так-то всё правильно сказано, но для того чтоб говорить только правду и обличать ложь нужно самому иметь хоть какой-то авторитет и немалое личное мужество. И голову на плечах… которую легко потерять. Уже перед самым прощанием Маэстро дал мне последнее напутствие перед встречей с его оркестрантами:

— Мишель, учитывай одну особенность. Оркестр — это как породистый конь, знающий себе цену. Если он сразу почувствует в тебе уверенного наездника, то подчинится беспрекословно. Но не потерпит жёсткого и дурного к себе обращения, в подобном случае обязательно лягнёт или укусит. Но и ослаблять поводья тоже не стоит. Иначе он взбрыкнёт и выкинет всадника из седла. Дирижёрство — очень тонкое искусство, это не только музыка, но и люди тоже. Всегда помни об этом!

* * *

Знакомство с оркестром состоялось в помещении Нью-Йоркской филармонии. Репетиции пока идут здесь, но уже завтра музыканты «переезжают» в здание театра Шуберта. Пора сводить вместе оркестр и труппу, пусть привыкают и притираются друг к другу. С удивлением обнаруживаю, что абсолютно весь состав музыкантов представлен только мужчинами. Это что-то новенькое в моей практике, неужели Маэстро такой ярый женоненавистник? Вроде бы в нашем разговоре на это ничто не указывало, скорее наоборот.

Но как бы то ни было репетиция начинается без раскачки и трений. Все мои предварительные указания оркестранты выполняют безукоризненно и никаких нареканий по исполнению музыки у меня не возникает. Более того, появляется стойкое ощущение, что это я с ними репетировал две прошедшие недели. Настолько точно звучат все нюансы и музыкальные пассажи. Это настолько меня поражает и трогает, что по окончании репетиции я выражаю оркестру свою искреннюю признательность и благодарю аплодисментами. Расстаёмся мы вполне довольные друг другом.

А вот знакомство с труппой началось не так радужно. Партии Гренгуара вновь будет петь Жан Саблон и мне понравилось, как он исполнил это на прослушивании. Полгода гастролей в США не прошли для него даром, Жан проделал большую работу над своим голосом, привлекая для постановки «правильного английского» и фониатра и логопеда. Добившись идеального звучания при исполнении не только французских песен, но и английских. Так что выбор моим антрепренёром «главного трубадура» я одобрил. Как и выбор сценографа, которым вновь оказался Жак Дюпон, с удовольствием принявший предложение Джейкоба Шуберта «прокатиться» в Америку.

На роль Феба был приглашён молодой американский оперный певец Кёртис Браунелл, просто покоривший меня своим чистым тенором. Это только со стороны кажется, что любой певец, обладающий хорошим голосом может спеть и оперную партию, и выступить на эстраде. На самом деле это не так. В основном вокалисты и музыканты (в том числе и дирижёры) имеют стойкую предрасположенность только к одной манере исполнения. Среди певцов «в моём прошлом», пожалуй, выделил бы только Муслима Магомаева, что по праву мог считаться «универсалом» и кому подвластны были обе сцены, эстрадная и оперная. В этом времени к таким виртуозам можно не задумываясь отнести Фёдора Ивановича Шаляпина, блестяще исполняющего не только оперные партии,