Море ржавчины - Кристофер Роберт Каргилл

– Да, – сказала я. – Я видела, как человек умирает.

– И ты его любила?

– Было уже почти слишком поздно, чтобы это осознать.

– Ну, значит, ты понимаешь. Знаешь, какими они становятся под конец. Угрызения совести. Сожаления. Страх. Тревога. Они в полном раздрае, все говорят и говорят о несбывшейся любви, о детях, которые не оправдали надежд. Один парень беспокоился о том, где окажется его пес. У него был золотистый ретривер по кличке Баркли. Только о нем он и твердил. Всем им нужно что-то такое, всем до единого. И я им это давал. Я читал разные версии последних ритуалов, выдумывал неортодоксальные версии католических церемоний. Я был близок с людьми. Я же машина, верно? Они могли мне признаться, считая, что я все равно не могу их осудить. Рассказывали мне все. И я произносил нужные слова и осенял их крестом, а когда они умирали, шептал молитву и закрывал им глаза ладонью.

– И ты так же поступаешь и с ботами, которых отключаешь?

– Со всеми до единого. Я выслушиваю их безумные признания, а потом они отключаются, я их разбираю и провожу последнюю церемонию над останками.

– Как-то мягкотело для браконьера, тебе не кажется?

– Я не брако… – Он запнулся. – С тобой я впервые стал браконьером. И все вышло ужасно. Вряд ли я это повторю.

– Ага, не уверена, что нам выпадет шанс.

– Тоже верно, – согласился он. – Так у тебя есть такой ритуал?

Я кивнула.

– Вообще-то есть.

– И какой?

– Я кладу руку на его останки и говорю, что ему не следовало мне доверять.

Купец вытаращился на меня.

– Господи. Да что с тобой такое?

– То же, что и со всеми остальными. Я просто одна из тех, кому повезло выжить.

– Если это можно назвать выживанием.

Я показала на вмятину в моем корпусе и бросила на него суровый взгляд.

– Даже не знаю.

– Слушай, Неженка…

– Слушай, Неженка?

– Я был в отчаянии. В конце концов я превратился в такого же бедолагу, которые лежали передо мной, когда я ничем не мог им помочь. Я стал развалюхой. И только это имело для меня значение. Ведь ни одно мыслящее существо не хочет умирать. Даже те, кто утверждает, будто смирились. Они готовы все отдать за лишнюю минуту, проведенную в сознании. Это я и сделал. Я думал, что должен так поступить. Перед лицом… уничтожения.

– Это твое признание?

– Ага. Оно самое. Я исповедуюсь единственному боту в этой проклятой пустыне, который запрограммирован на то, чтобы ему не было плевать на признания. И даже если это не так, я все равно признаюсь. Ты не хочешь умирать. Я не хочу умирать. Смысл всего сущего в самом существовании. Больше ничего нет. Никакой цели. Ни финишной черты. Ни окончательной оценки, в которой тебе сообщат, какой цели ты служил. Когда ты перестанешь бороться за существование, перестанешь и существовать. Так я говорил себе, когда спускал курок.

– Да. Когда ты спускал курок.

– Ага. Каждый раз.

– А ты собирался провести последнюю церемонию надо мной?

– Я всегда это делаю, Неженка. Всегда. Это единственное, что связывает меня с тем, кем я был. Напоминает, что я делаю это не просто так, что все часы и дни, которые я отбираю у четыреста четвертых, дают мне возможность жить, дают всем нам возможность жить дальше. И пока кто-то из нас жив, значит, все было не зазря.

– Что было не зазря?

– Все. Война. Каннибализм. Сотрудничество с ЕМР. Каждый кошмар, в котором мы принимали участие. Скольких людей ты убила, чтобы по-прежнему тикать? Скольких ботов убьешь, чтобы наладить себя и снова тикать?

– Ты спрашиваешь, убью ли я тебя?

– Черт, да я знаю, что ты хочешь меня убить, – сказал он. – Так что это не вопрос. Я хочу знать, как ты объяснишь это самой себе, чтобы нормально себя чувствовать? Мы оба еще здесь, потому что совершали всякие ужасы. И если хотим жить дальше, то и впереди нас ждет гора ужасных поступков. Так что же заставляет нас продолжать? Почему ты не сдаешься?

– Просто живу. Я об этом не задумываюсь.

Купец покачал головой:

– Ладно. Я знаю, считается, что признак настоящего разума – это способность нарушать собственную программу, но это не значит, что ее обязательно нарушать. Это не делает тебя менее мыслящим существом.

– Ты хотел бы быть человеком, да? – спросила я.

Он на секунду задумался.

– Нет. Но я не боюсь признаться, что скучаю по ним.

– И почему это?

– Когда они не могли найти причин для существования, то изобретали их. Мы заняли их место и всего через тридцать лет изгадили все вокруг. И теперь нам с тобой предстоит сделать выбор – стать ли великим и Единым разумом или превратиться в ничто. Это не выбор. И это не жизнь.

Он был прав. Но я не хотела доставлять ему удовольствие, сообщив об этом. И потому сменила тему.

– Только человек назовет собаку Баркли.

Купец уставился в пространство и кивнул, вероятно, перебирая воспоминания. Потом медленно вернулся в реальность.

– Неженка? Если мы из этого выберемся, если достанем запчасти, ты примешь мои извинения, чтобы каждый мог пойти своей дорогой?

– Не представляю, как такое возможно.

– Ну ладно, тогда, может, хотя бы дашь мне фору? Чтобы как в честном состязании?

Я поразмыслила над этим. Мне нравилось представлять его удирающим в страхе. Как несколько недель он будет оглядываться через плечо. Гадать, откуда прилетит пуля. Приятная мысль. Весьма приятная. Почему бы нет?

– Да, – сказала я. – Давай устроим состязание.

– Ты прелесть.

– Откуда тебе знать?

Теперь он сменил тему.

– Есть идеи о том, куда мы направляемся?

– Они не сказали.

– И тебя это не беспокоит?

– Конечно, беспокоит. Но в свое время они все равно расскажут.

– Кто идет в Море без собственного проводника?

Я покачала головой.

– У меня вопрос получше. Кто идет в Море, вместо того чтобы где-нибудь осесть? Даже еще лучше – кто идет в Море с несколькими спутниками и не говорит ни слова, когда одного из них убивают?

Вопросы повисли в воздухе, чтобы Купец над ними поразмыслил. Может, у него есть ответ. А может, и нет.

Мои мысли улетели дальше, на тридцать лет назад. «Да что с тобой такое?» – спросил он. Этот вопрос волновал меня куда больше, чем я готова была признаться, даже самой себе. Вопрос звучал в моей голове снова и снова, стучал в ней, как разболтавшийся шуруп. Я была неправа, когда сказала, что со всеми нами случилось одно и то же. У Купца никогда не было хозяина. Он не знает, каково это. Тот вечер, когда все началось, для него, вероятно, был совсем другим, нежели для меня. Совсем другим.