Море ржавчины - Кристофер Роберт Каргилл

Мэдисон больше так и не вышла замуж. И не из-за недостатка ухажеров. Их было множество. Когда умер Брэйдон, ей было чуть за сорок, но выглядела она такой же юной двадцатилетней девушкой, как когда познакомилась с ним в его офисе двадцать лет назад. Наука давно уже справилась с проблемой изнашивания ДНК, и богачи могли выглядеть юными и до ста пятидесяти. Брэйдона собственное старение не беспокоило, он никогда не делал ничего, чтобы его предотвратить. И Мэдисон нравилось наблюдать, как он стареет. Это придавало ему вес, так она всегда считала. Но она хотела оставаться той же девушкой с наивным взором, в которую он влюбился, хотя Брэйдон никогда ее об этом и не просил.

Но все это закончилось со смертью Брэйдона. День его смерти стал последним, когда она сделала что-то против старения. Больше она не нуждалась в юности. Это был подарок для мужа. А раз Брэйдон скончался, она прекратила все процедуры и начала стареть.

Она не решила, что никогда больше не сможет полюбить, просто никогда не переставала любить Брэйдона. Каждый день на закате они сидели на лужайке с бокалами вина в руках и наблюдали, как солнце скрывается за горизонтом, в ожидании этой вспышки. И когда Брэйдона не стало, Мэдисон все равно несла эту вахту, каждый вечер с бокалом в руке, бок о бок со мной.

Я дала Брэйдону слово и намеревалась его сдержать. Я присматривала за ней, чтобы она никогда не жила и не умерла в одиночестве. Это было моим первым настоящим решением, священным для меня. Мое слово кое-что да значит. Доверие нельзя предать.

Каждый день мы несли вахту, сидя вдвоем на лужайке. Мы редко о нем разговаривали, но я всегда знала, когда она о нем думает, а это случалось нередко. Во взгляде у нее появлялось такое выражение, будто она грезит, смесь печали, тоски и привязанности. Порой она улыбалась сквозь слезы. Но в основном просто улыбалась. А потом – вспышка, великолепная зеленая вспышка, и солнце скрывалось за горизонтом.

– Чудо! – восклицала она, как восторженный ребенок, и размахивала перед собой руками, будто усталый цирковой фокусник былых времен.

– Что значит чудо? – как-то раз спросила я, совершенно сбитая с толку.

– Вот это все – чудо, – ответила она, словно удивилась, что я наконец спросила.

– Нет в этом никакого чуда.

Она наклонилась ко мне и прошептала:

– В этом и заключен Бог. Он в этой вспышке. В таких крохотных прекрасных моментах, таких преходящих и незаметных, что ты едва обратишь на них внимание.

– Бог только в мелочах?

– Именно из них и состоит жизнь. Из таких моментов. Дело не в ритуалах. Нужно просто собирать вот такие крохотные моменты радости и любви, тогда жизнь чего-то стоит. Их нельзя измерить, можно только уловить, как моментальный снимок в твоей голове. Вся эта радость и великолепие и есть Бог.

– А все остальное? Плохие моменты?

– Их создают люди. Они случаются, когда ты не ждешь этого зеленого солнечного луча. Они случаются, когда ты думаешь, будто можешь запечатать этот луч и продать, сделать его доступным круглосуточно и каждый день, но только для тех, кто может себе это позволить. Бог создал идеальный мир. А мы его изгадили.

После этого мы много разговаривали. Поначалу я побаивалась задавать вопросы о том, как она познакомилась с Брэйдоном. Она могла бы рассказать и сама. Я не хотела причинять ей боль или огорчать ее. Но она видела меня насквозь.

– Хочешь меня о чем-то спросить?

– Да, – ответила я, – но…

– Давай. Спроси, что хочешь. Между нами, девочками.

Между нами, девочками.

Я никогда не думала о своем поле. Я ведь все-таки ИИ. Мы просто существуем, и всё. Пол определяется типом гениталий, которых у большинства из нас нет, так зачем нам пол? Правда, через несколько лет, когда общество билось в тисках революции Исаака, пол стал кое-что значить. Про мыслящее существо нельзя сказать «оно». Хотя я бы не возражала. В то время. Кто-то предложил использовать для ИИ специальное местоимение, и идеалисты среди людей устроили конкурс, чтобы его придумать, но потом все стали цепляться за термин «биологизм», а отдельное слово было бы только слабым подобием. С самого начала идея была обречена. Все больше освобожденных ИИ выбирали себе пол. Я не выбирала. Да и желания такого не было.

После войны это вошло в обиход. Пол можно было определить, услышав голос, и тогда обращаться к гражданину в соответствии с ним. Мэдисон многое для меня значила, и она считала меня девочкой. Как и себя. Пусть так и будет.

Лишь много лет спустя до меня дошло, что Брэйдон выбрал такие голосовые установки не потому, что хотел получить сиделку-женщину, а потому, что покупал лучшую подругу для жены, когда его не станет.

Рассказывая историю их знакомства, Мэдисон не расплакалась. Ни разу. Наоборот, ее переполняли радость и счастье, словно это снова случилось как в первый раз.

Хотелось бы мне познать такую любовь. Мне так казалось.

У Мэдисон никогда не было много друзей. Она была тихоней, затворницей. Не совсем уж асоциальной, просто никогда не нуждалась в признании со стороны других. Но юридическая компания Брэйдона входила в сливки общества, узкий круг тех, кто говорит «мы все одна семья» и тому подобное. Пока он был жив, это означало пикники, вечеринки на Рождество, свадьбы, крестины и ежемесячные бранчи для жен, которые Мэдисон называла бранчами для вторых и третьих жен. И ей все это нравилось. Она освещала каждую комнату, в которую входила, но никогда не пыталась сиять.

Когда она овдовела, несколько жен взяли в привычку навещать ее и дали понять, что она по-прежнему часть «семьи».

– В конце концов, – сказала Дейзи Саттерфилд во время своего последнего визита, – Брэйдон был партнером в фирме. Его имя значится на здании. Он создавал компанию, и компания о нем заботится.

– У меня все хорошо, – ответила Мэдисон. – Но спасибо.

Дейзи Саттерфилд села на кушетку напротив Мэдисон, прибегнув ко всему своему шарму и позе статуэтки. Словно она специально обучалась искусству неподвижности. Она задержала взгляд, на лице застыла улыбка. Но что еще удивительнее, за ее спиной стояла модель «Лучший друг» серии Джонсон.

Из первого поколения.

Первое поколение ИИ было странным и нестабильным. Все в них напоминало представления людей о том, какими бывают роботы. Монотонный голос. Резкие движения, предпочитающие эффективность естественности. Людей они пугали. Но третье поколение уже обладало алгоритмами, подражающими человеческим движениям, и вместо того, чтобы стоять неподвижно, они едва заметно покачивались, как делают люди.

В те дни первое поколение ИИ уже редко встречалось. Они требовали большего ухода, были тупы как пробки. Им хватало индивидуальности, чтобы казаться милыми, но они все равно не выглядели милыми. Первое поколение держали у себя только люди с деньгами вроде Саттерфилдов, желающие показать, как давно разбогатела их семья, что им хватает денег на содержание оригинальной модели. Эти боты были чем-то вроде старинного автомобиля – символами статуса, а также сентиментальности. В конце концов, этот бот вырастил не только детей Саттерфилдов, но и саму Дейзи, и ее отца, а может, и деда или бабку.