Маленькая коммунистка, которая никогда не улыбалась - Лола Лафон

– Не могли бы вы записать для меня ваши воспоминания о повседневной жизни в восьмидесятые? – прошу я Надю.

– Вы невозможный человек, – вздыхает она, – мы об этом говорили тысячу раз…

Но поскольку я настаиваю, она едко замечает:

– Хорошими воспоминаниями я с вами делиться не стану – знаю, что они вас не интересуют!

А дней десять спустя я получаю от нее мейлом вот это:

«Извините, я записала все в полном беспорядке! Мы собирали западную подарочную бумагу и упаковки – чем больше они блестели, тем больше ценились. Готовили по ночам, потому что в другое время не было газа. В год, когда канадцы проводили кастинг, выбирая, кто сыграет меня в фильме о моей жизни, мне не разрешили выехать за пределы Румынии, чтобы попасть на съемки. В начале восьмидесятых все везли из Китая, и я помню китайские консервы – мандарины в сиропе. Мы смотрели болгарское телевидение, даже если ничего не понимали, потому что наши патриотические программы смотреть было невыносимо, а их ведущая новостей подмигивала нам и здоровалась по-румынски! Чернобыль… нам сказали: все будет хорошо, достаточно очень тщательно мыть фрукты и овощи… но у вас, я думаю, было то же самое? И еще одна вещь, которая, может быть, не в тему, ну и пусть: я не могу понять современных людей, которым хочется, чтобы с помощью их айфонов всегда можно было определить, где они находятся!»

ПИТОМНИК ДЛЯ УБИЙЦ

1984

Мы больше не говорим о Сыне Самого, который повсюду ее сопровождал, как, например, в то лето, когда ей, против всех ожиданий и после того, как она четыре года не выступала на соревнованиях, разрешили поехать на Игры в Лос-Анджелес. Царек возглавил румынскую делегацию, а она стала «имиджем бренда». Целью Чаушеску было представить сына союзником Запада, в то время как СССР и большая часть блока – в отместку за Олимпийские игры в Москве – бойкотировали событие. Наде позволили издали поздороваться с Белой, но всякое общение с ним запретили.

Я не сказала ей, что румынские журналисты, с которыми я разговаривала, убеждены: сейчас, изображая себя жертвой Царька (это неправда, она не выставляет себя жертвой, она просто об этом молчит), Команечи из кожи вон лезет, делает все, чтобы мир забыл о неудобной близости чемпионки к власти. Я переписываюсь с преподавателем университета, с журналисткой и даже с бывшим попом, которые жили в то время в Бухаресте, и все сходятся на том, что Надя, конечно, по-прежнему остается символом, вот только символом чего? Она оказалась слишком глупой, для того чтобы сбежать тогда, когда следовало! И слишком уж она кривила душой: ни от чего ведь не отказалась, пользовалась любыми преимуществами, которые предоставлял ей режим. И расплачивалась как могла, только подумайте – она ведь произнесла в восемьдесят втором ту самую речь в защиту мира! Чересчур все это мутно. А про Белу К. все в один голос говорят: он-то все сделал как надо, вот уж кто умеет устраиваться, дьявольски пробивной.

Этот пробивной в год своего приезда в Соединенные Штаты работал уборщиком, потом докером. Английский он выучил, глядя «Улицу Сезам», а еще – беседуя со своим боссом, который называл его красным сукиным сыном. Этот пробивной по субботам и воскресеньям обходил все окрестные гимнастические центры с фотографией Нади – этим универсальным пропуском – в кармане. Он присутствовал на тренировках, все замечал, кривился, показывая тем самым изумленным тренерам: по good[55].

А два года спустя у Белы уже несколько автомобилей и собственная школа…

И американские родители готовы на все, они влезают в долги, лишь бы на их девочку посмотрел этот тип, этот «коммунист», знающий свое дело. Они переезжают, бросают работу. «Я ни одного камня не оставляю, не перевернув его и не поглядев, что под ним, – заверяет их Кароли, трепля малышек по волосам. – Я из вашей обезьянки сделаю, – он тяжело подпрыгивает, изображая, будто боксирует с невидимым противником, – антикоммунистическую бомбу, We Will Wiiiiin»![56]

Поначалу он опасался профсоюзов и местных законов: здесь даже чтобы быть сантехником, нужна лицензия, ворчит Бела, все расписано, все под надзором! Не подпадут ли необходимые сорок часов тренировки в неделю под закон о детском труде? А запрет продавать несовершеннолетним алкоголь и сигареты? – спрашивает тренер у крайне возбужденных авантюрой спонсоров. Не подпадает ли под него «помощь», которую он рекомендует, не подумают ли, будто он советует принимать наркотики? Его успокаивают: нет, обезболивающие с кодеином или уколы кортизона могут рассматриваться как медицинские средства. Что же касается слабительного, которое малышки перед публичным взвешиванием пьют целыми пузырьками, – так это даже и не лекарство в привычном смысле, а малышки имеют право стремиться к успеху, у них есть потенциал, они чудесные!

Американское государство в ожидании обещанного чуда вежливо ждет у порога спортивного зала, где Бела тренирует Мери Лу Реттон[57], молоденькую гимнастку, про которую говорит прессе, что она «сильнее Нади, она просто убийца», и которая в 1984-м завоюет олимпийский титул.

КТО ЗНАЕТ?

Да, кто, кто? Кто знает, почему ее имя систематически вычеркивают из списков? Кто знает, почему ее перестали выпускать из страны? На любое приглашение с Запада отвечают, что Надя, к сожалению, очень-очень занята и приехать не сможет. Наверное, они думают, что она воспользуется случаем и сбежит к Беле. Но она ведь могла это сделать и тем не менее вернулась…

И вот она, прямая, негнущаяся, похожая на бесчувственную куклу, вот она, Надя, в белоснежной блузке и таких же белоснежных носочках, бежит по ступенькам наверх и зажигает на вышке над стадионом огонь студенческих игр. Вот она, одетая в белое, как сотни спортсменов, шагающих строем во время церемонии открытия универсиады в Бухаресте, поднимает факел, и в небо взмывает стая белых голубей, и хор – а кажется, что весь стадион – поет Gaudeamus igitur…[58]

«Сколько ей лет? – спрашивает французский судья у коллег, пока Надя выполняет вольные упражнения под попурри из музыки с прошлых состязаний. – Румыны совсем с ума сошли, что это за маскарад, она же чуть не упала после двойного сальто, и что за жалкое зрелище – ее заключительная поза, виданная-перевиданная со времен Монреаля! А кто ее теперь тренирует, чья она теперь, Команечи?»