Мыши - Гордон Рис

— Но как ты найдешь такую шахту, мам? — спросила я. — Ведь территория заповедника огромная.

— Мне уже приходилось бывать там, — сказала она и всем корпусом подалась ко мне, бессознательно вертя в своих больших руках пустую кофейную чашку. — Работая по делу Пью, я приезжала в парк, чтобы обследовать место происшествия. Я пробыла там целый день. Лесничие возили меня по горам на своем джипе. Да, конечно, найти шахту будет нелегко, но я уверена, что, как только окажусь на месте, я вспомню, где она. К тому же, не забывай, у меня есть карты. А там отмечено все — каждый главный ствол, вентиляционный ствол, каждый лаз, каждый штрек.

Мне все-таки хотелось допросить ее с пристрастием; я хотела найти в новом плане какой-нибудь изъян, который мама упустила из виду. Возможно, это была моя маленькая месть за то, что она так резко отклонила все мои предложения.

— А что, если власти в будущем решат вновь открыть шахты, чтобы привлечь туристов? Тогда все и всплывет.

Мама явно обрадовалась моему вопросу:

— Они не станут открывать эти шахты для туристов, я тебе обещаю.

— Почему нет?

— Потому что они отравлены, Шелли. Именно по этой причине их и закрыли в тысяча восемьсот сороковых годах — они оказались природным источником сероводорода. За те двадцать лет, что работали рудники, более пятидесяти шахтеров умерли от отравления газом. Их родственники пытались привлечь к ответственности руководство компании — ну, конечно, проиграли дело, что там говорить. Медные копи — гиблое место!

Я была вынуждена признать, что этот план показался мне наиболее привлекательным в сравнении с остальными, и уж точно он был куда предпочтительнее идеи закапывать мешки в саду. Достаточно было одного трупа Пола Ханнигана, иначе наш сад был бы перегружен семейными тайнами.

Мама не хотела, чтобы я ехала с ней в заповедник; было уже девять вечера, когда она собралась в дорогу, и она понятия не имела, когда вернется. До заповедника было полтора часа езды, а уж сколько времени ей предстояло потратить на поиски той самой шахты, имея на руках лишь пять карт местности и фонарик, одному богу было известно.

Я помогла ей перетащить мешки в машину. Мы не смогли запихнуть все в багажник, и три мешка пришлось оставить на заднем сиденье «эскорта».

— Будь осторожна, — взмолилась я, взяв ее за руки.

Мне было жутко даже представить себе маму в этом глухом лесу, глубокой ночью, лишь со слабым лучом фонаря в качестве проводника. Я уже смогла убедиться в том, как плохо она ориентируется в темноте. Перед глазами мелькали картины, одна страшнее другой: вот земля уходит у нее из-под ног, и она летит в пропасть, навстречу своей смерти в отравленной медной шахте.

Что я тогда буду делать? Что со мной станет?

— Пожалуйста, прошу тебя, будь осторожна, мама.

Она крепко обняла меня и сказала, чтобы я не волновалась, с ней все будет в порядке.

Я смотрела ей вслед, пока она медленно выезжала со двора, с выражением мрачной решимости на лице, с фонариком и рулоном карт на пассажирском сиденье. Проводив маму, я поспешила в дом, стараясь смотреть себе под ноги, чтобы на глаза случайно не попался овальный розарий.

Я села за уроки, пытаясь наверстать все, что упустила в учебе за последние несколько дней. Я только закончила писать доклад по Первой мировой войне, который задал Роджер, и меня уже поджидала еще одна письменная работа по истории, а вдобавок два эссе по английской литературе, вопрос по географии, не говоря уже о тестах по математике от миссис Харрис.

С той ночи, когда мы убили Пола Ханнигана, я не могла сконцентрироваться на учебе — каждые десять минут память возвращала меня в перевернутый вверх дном дом, заставляя снова и снова исполнять танец смерти вместе с грабителем. Из этого состояния я выходила, как из гипнотического транса, не понимая, где нахожусь. С такими перерывами эссе, на которое прежде у меня уходило два часа, теперь занимало часа четыре, а то и пять.

Я взялась за сочинение по английской литературе («Процесс превращения Макбета из человека, „молочной незлобивостью вспоенного“, в „мясника“ и „тирана“»), но, хотя и осушила целый кофейник, за целый час смогла выдавить из себя лишь страницу, да и то знала, что написанное никуда не годится. Мысли мои постоянно уносились с зачитанных страниц «Макбета», возвращаясь к маме. Где она сейчас? Что она делает в эту минуту? Я молилась, чтобы с ней ничего не случилось. Я молилась за ее безопасное возвращение.

Все кончилось тем, что я отложила сочинение в сторону (в самом деле, просто бред какой-то: «В начале пьесы Макбет предстает хорошим человеком…») и принялась машинально чертить на клочке бумаги. Совершенно не задумываясь о том, что делаю, я нарисовала «эскорт», взбирающийся вверх по горному серпантину, сосновые леса по обочинам, две длинные капли света от фар, пробивающиеся в кромешной темноте. Откуда-то сверху донесся странный стон, и я устремила взгляд в потолок. Мне вспомнился кошмарный сон, в котором обезображенное лицо Пола Ханнигана маячило в окне. Я быстро прошла в гостиную и задернула шторы, стараясь не оставить ни единой щелки, чтобы никто не мог заглянуть с улицы.

Я налила себе бокал вина (теперь в доме всегда было вино) и устроилась на диване с книгой, но дом был полон неясных звуков: наверху, как больные суставы, скрипели половицы, как будто в гостевой комнате кто-то бродил; за окном что-то шуршало, и казалось, что это шаги, а может, просто ветер гонял по гравию упавшие ветки деревьев.

Время подходило к одиннадцати, но мне было так страшно, что я боялась ложиться спать. Я обманывала себя, убеждая в том, что решила дождаться маму, и включила телевизор, чтобы заглушить назойливые звуки. Холодок пробежал по спине, когда я вдруг осознала, что впервые с тех пор, как мы убили Пола Ханнигана, я осталась дома одна в столь поздний час. Неудивительно, что я была так напугана. Почему мама не взяла меня с собой?

Я свернулась калачиком на диване и потягивала вино, стараясь гнать от себя вселяющие страх мысли (может, это он сейчас за окном — поднялся из тесной могилы и вот-вот забарабанит в дверь своими червивыми кулаками… или, хуже того, он уже прокрался в дом…).

Я щелкала пультом, переключаясь с канала на канал, но не находила ничего достойного внимания — знаменитости на необитаемом острове, конкурс на самого сильного мужчину, сериал с местом действия в госпитале, где каждая реплика, каждый жест или гримаса актеров вызывали взрыв закадрового хохота.

Шла передача о каком-то племени из Африки (или с Амазонки, я не поняла), и, за неимением лучшего, я стала вполглаза смотреть. Деревня, где жило племя, стояла на берегах реки, мутного потока желто-охристой грязи, в который дети ныряли и резвились, счастливые и радостные, как будто это была хлорированная вода английского плавательного бассейна. Документалисты показывали, как мужчины племени охотятся на диких кабанов, вооруженные самодельными луками и стрелами, как наносят на свои тела татуировку инструментом, который врезается глубоко в кожу и одновременно наполняет рану красящим пигментом. Раньше я бы уж точно не стала смотреть, как приносят в жертву богам козла, поскольку была ярой противницей жестокого обращения с животными (еще в детстве стоило мне увидеть по телевизору бой быков или охоту на лис, как я закатывалась в истерике), но в тот вечер меня это зрелище как будто и не смутило.