Мыши - Гордон Рис

Ниже было бы несколько слов от родственников (матери? жены?), которые обращались бы к нему с просьбой немедленно дать о себе знать, потому что они «места себе не находят», ведь «у Пола никогда не было привычки уходить из дома, не предупредив родных». И наконец, заключительный абзац, от которого у меня бы кровь застыла в жилах, который стал бы началом конца для мамы и меня:

Двенадцатого апреля автомобиль мистера Ханнигана видели неправильно припаркованным на проселочной дороге, о чем сообщил в полицию местный фермер…

Или того хуже:

Полиция разыскивает двух женщин — возможно, мать и дочь, — которых видели выходящими из машины мистера Ханнигана на автостоянке у «Фармерз Харвест» через два дня после его исчезновения; свидетель, который разговаривал с ними, предоставил полиции подробное описание женщин… расследование продолжается.

Им оставалось бы расспросить таксиста, который привез нас домой в тот вечер, и тогда они бы уж точно знали, где нас искать.

Но в газетах не было ни строчки о Поле Ханнигане, абсолютно ничего.

Конечно, это было облегчением для меня. Я вовсе не горела желанием видеть эту лисью морду, улыбающуюся мне с какой-нибудь смазанной семейной фотографии, и, разумеется, не хотела, чтобы меня арестовали. В то же время это всеобщее молчание странным образом беспокоило меня.

Мне казалось, будто страшное землетрясение обрушилось на коттедж Жимолость в первые часы моего шестнадцатого дня рождения, обвалив нам на головы потолок и стены. Но когда мы, оглушенные, шокированные, выбрались из разрушенного дома, то обнаружили, что стихийное бедствие коснулось только нас, а весь остальной мир привычно занимался своими делами. Было невозможно смириться с тем, что ударная волна той ночи больше никого не задела, это было только наше землетрясение — землетрясение тайное.

И было что-то еще в этом молчании, еще более тревожное. То, что Пол Ханниган исчез с лица земли и ни у кого это не вызвало ни малейшего сострадания или обеспокоенности, противоречило тому, во что меня учили верить, — тому, что человеческая жизнь священна.

Но ведь так не должно быть? Потеря одного человека, одного индивида, каким бы никчемным ни было его существование, должна что-то значить. Наш преподаватель по религиозному воспитанию однажды задал нам вопрос: «Представьте, что у вас появилась возможность лишить жизни совершенно постороннего человека простым нажатием кнопки на ручке вашего кресла. Вас никогда не поймают, не накажут. Сделаете вы это? Нажмете кнопку?» Я ответила выразительным «нет», потому что была убеждена в том, что гибель даже одного человека что-то да значит и со смертью этого гипотетического незнакомца наша вселенная неуловимо, но навсегда изменится к худшему.

И вот Пол Ханниган стерт с лица земли, и, насколько я могла судить, ничего не изменилось. Жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. Об его исчезновении не раструбили национальные газеты. Да что там говорить, даже в местной прессе не было ни слова — Пол Ханниган не заслужил даже пары строчек на фоне новостей о планах муниципалитета расширить местную библиотеку, или об успехе лотереи клуба «Ротари», или об открытии двух первоклассных точек по продаже готовой еды на вынос в местном торговом центре.

Впервые в жизни я начала задумываться о том, что, возможно, потеря одного человека ничего и не значит. Возможно, смысла в ней было не больше, чем в гибели мухи, прихлопнутой на оконной раме. И быть может, сущность вселенной от этого не меняется ни на йоту.

Теперь, размышляя над вопросом учителя, я ловила себя на мысли: «А почему бы не нажать кнопку? Что от этого изменится?»

Время подтверждало свою репутацию лучшего целителя, и наша жизнь в коттедже Жимолость медленно возвращалась в привычное русло.

Поначалу это выражалось в каких-то мелочах: ну, скажем, мы снова перенесли свои трапезы за сосновый стол на кухне, возобновили прежний утренний ритуал — два поцелуя у порога, напоминание об осторожной езде, мамин взгляд через плечо из машины и взмах руки на выезде из ворот. Мы вынесли садовую мебель из сарая и вернули ее в патио. По вечерам за ужином мы — сначала осторожно — начали обмениваться друг с другом впечатлениями о прожитом дне, как делали это раньше. Мы снова ели спагетти «болоньезе». Как-то утром в субботу мы набрали вишни в саду и испекли роскошный пирог, который ели с ванильным мороженым — точно так, как мечтали до появления в нашей жизни непрошеного гостя. Мы снова стали брать напрокат диски, и однажды, субботним вечером, посмотрели подряд два фильма с Джорджем Клуни («О, где же ты, брат?» и «Любовь вне правил»), заедая удовольствие маслянистым попкорном.

Совершая еженедельные вылазки по магазинам, мы постепенно заменили все, что оказалось испорченным в ту ночь и закончило свой путь на дне шахты: мы купили новые занавески для кухни, посудные полотенца, швабру и ведро. Повинуясь инстинкту, который был слишком силен, чтобы ему противостоять, мы старались покупать вещи, совершенно не похожие на те, что выбросили: половик выбрали тонкий резиновый, вместо прежнего, из кокосового волокна; яркие — почти кричащие — резиновые сапоги пришли на смену старым черным. И мама даже думать не хотела о новой разделочной доске из мрамора, настояв на пластиковой дешевке из магазина уцененных товаров.

Когда были заполнены все бреши в нашем хозяйстве: появились новые банные полотенца, новые ночные сорочки, новые халаты, — я почувствовала, что наш дом пережил реконструкцию, он был восстановлен, и вместе с ним как будто и во мне все склеивалось, что крайне удивило меня. Прежде я никогда не задумывалась о том, насколько важную роль играют в нашей жизни все эти мелочи. «Пазл» сложился полностью, когда мама нашла отколотую трубу миниатюрного коттеджа в чаше с ароматной смесью и в тот же вечер села за стол и с ювелирной точностью приклеила ее на место.

Синяки на моей шее постепенно побледнели и исчезли совсем, так что я наконец могла избавиться от шарфиков, которыми приходилось заматываться к приходу Роджера и миссис Харрис. След от ушиба на копчике тоже потерял свой зловещий красный нимб и уменьшился до размеров монетки серовато-черного цвета, но потом и ее не стало. Странно, но с уходом синяков мои шрамы стали выглядеть заметно лучше. Ожоги на левой руке и правом ухе не бросались в глаза, их можно было разглядеть только при ярком свете, да и тогда они проступали лишь светлыми пятнами на коже. А рубцы на лбу и шее сменили свой цвет с темно-кофейного на медовый, и смотреть на них стало куда приятнее.

По мере того как затягивались телесные раны, восстанавливалось и душевное равновесие. Воспоминания уже не терзали меня с такой силой. Они, конечно, не оставляли меня (это был мой крест на всю жизнь), но являлись гораздо реже. Мой разум начал медленно впитывать, принимать то, что пришлось пережить. Передышки, когда я вовсе не думала о той ночи, становились все более продолжительными — десять минут, двадцать минут, полчаса, целый час. Ко мне возвращалась способность концентрировать внимание. Я уже могла написать эссе за один присест, а не урывками за несколько дней; я могла отвлечься за просмотром кинофильма и надолго забыть, кто я, где нахожусь и — о, чудо из чудес! — что натворила.